"Юлиан Семенов. Псевдоним (Повесть)" - читать интересную книгу автора

там хоть можно играть на скрипке местным девочкам или услаждать самого
себя песнями под гитару о той жизни, которая лишь грезится нам, но никогда
не бывает. "Ладно, - сказал тогда твой папа, - побурчи еще мне, дороги
назад нет, сиди тут и становись мужчиной! Будешь скулить - отправлю к
моему младшему, Ричарду, он тебе сразу ребра пересчитает!" И я, проклиная
все и вся, стал ковбоем, потом забыл про кашель и про капельки крови на
носовом платке, и как высшее счастье вспоминаю те часы, когда объезжал
коней, стриг овец, отстреливался от грабителей, а потом привозил из
поселка ящики с книгами и погружался в Шекспира и Гизо, Тениссона и Юма,
Бернса и Гёте! А каким откровением стал для меня "Толковый словарь"
Вебстера! Между прочим, именно благодаря ему я смог покорить Этол: я
совершенно поразил ее умением объяснить каждое слово и явление, окружающее
нас. Мне, знаешь, порою очень хочется написать смешную историю про то, как
парень добился руки прекрасной женщины, несмотря на то, что видимо был
неказист и деньгу не умел зашибать, как его соперники, но зато знал
наизусть всего Вебстера. А еще я часто вспоминаю красавицу испанку
Тонью... Ту, что жила возле форта, милях в тридцати от нас... Ее убил
лейтенант из пограничной стражи, перепутав с "Малышом", который и
подстроил все это дело, отправив ему письмо, написанное вроде бы ею самою,
что "Малыш" будет уходить через границу, одевшись в ее платье... Между
прочим, именно Тонья была моим первым и самым прекрасным учителем
испанского языка, а я взамен учил ее французскому... Она так мечтала
уехать в Нью-Орлеан и пожить там во французском квартале, самом красивом
квартале этого города!.. Когда ты меня расспрашивал про нее, я говорил
пренебрежительные слова, а как же иначе говорит о девушке молодой балбес,
который забыл на твоем ранчо про свою чахотку, ел полусырое, еще теплое
мясо бычков и пил горячее козье молоко?! Мы все находим прекрасные слова
для женщины, которая была первой страстью, лишь по прошествии лет, когда
открывается новое состояние - не столько тела человеческого, сколько духа.
Знаешь, у меня в редакции в туалете висит кусок зеркала, и, когда я
драю руки керосином пополам с мылом, чтобы отмыть въедливую типографскую
краску, мне так грустно видеть свое изображение. Ли! Вместо длинноволосого
ковбоя в сомбреро, с мексиканскими шпорами и с сорокапятикалиберным
кольтом за кушаком моему взору предстает м о с ь е с бесцветными глазами
и блеклой кожей, тщательно прилизанный, - редактор, увы, должен быть
образцом благообразия для граждан, как же иначе, он, словно светский
проповедник, блюдет нравственность, будь она трижды неладна, эта наша
проститутская нравственность, которая стоит в зависимости от колебания цен
на наиболее выгодные акции чикагской биржи!
А самое страшное время наступает ночью, когда номер сверстан и
разослан подписчикам. Именно тогда я начинаю читать письма редактору.
Знаешь, мир разделяется на тех, кто работает, и тех, кто надсматривает за
работой, алчно ожидая, когда трудящийся совершит ошибку.
Ты не можешь себе представить, как хищно набрасываются на ошибку
ехидные старики и всезнающие молодые ниспровергатели. Сами они ничего не
могут написать, но, боже, как они умеют отыскать ссылку на то, что
Александр Македонский не говорил фразу "Боги помогут", а произнес ее
Август, - будто бы они сами пили виски с императором, занемогшим поносом
после чрезмерного пиршества в бане, где пар был слишком сухим и горячим!
Сладостно урча, будто койоты, они рвут тело написавшего, только б уличить