"Юлиан Семенов. Прощание с любимой женщиной (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

<Ковровца>, который позволил мне экономить время.
В тот первый день я очень торопился к тебе и мой <Ковровец> казался
мне мощной <индианой>. Я выжимал максимальную скорость, трескучую,
ветряную, казавшуюся мне тогда стремительной - пятьдесят километров, и я
пел песни от счастья, и, наверное, именно из-за этого меня остановил
орудовец и потребовал права, а у меня еще не было прав, и он попросил меня
отогнать мотоцикл <в сторонку>, и я понял страшный смысл, заложенный в
этих его словах, и начал рассказывать ему своими двадцатипятилетними
словами про то, как ты меня ждешь. <Лучше опоздать, чем вовсе не доехать>,
- сказал тот орудовец и достал из своей полевой сумки бланк протокола, и
тогда я прочитал ему стихи Щипачева про то, что надо дорожить любовью, с
годами дорожить вдвойне, и эти стихи были написаны для пятидесятилетнего
орудовца, и он вздохнул, а я замолчал, понимая, что всякое неосторожное
слово может разрушить то настроение, которое родилось в нем из-за
щипачевских строчек. Он встряхнул ручку, и я подумал: не пустить ли мне
слезу - трезвые слезы очень действуют на работников ОРУДа, но я не умел и
не умею плакать и очень завидую тем, кто может облегчить свою боль
слезами. (Вообще-то я не могу понять, отчего боль трансформируется в
соленую бесцветную воду? Кровавые слезы - это метафора, а я не очень-то
верю метафорам.)
- Ну-ка, сядь на мотоцикл, - сказал орудовец и еще раз встряхнул свою
ученическую ручку, - покатайся тут, пока никого нет.
И я начал показывать ему класс езды, падая в развороты и демонстрируя
резкое торможение.
- Не доедешь ведь, - вздохнул орудовец, - убьешься. - И, улыбнувшись,
он будто вспомнил что-то очень важное, свое, давнее. - Потихоньку только,
- сказал он отпуская меня, - не гони...
Когда я подъезжал к тому дому, где ты жила тогда, я ощущал свой
новый, истинно мужской запах - бензин пополам с ветром. Наверное, это
невозможно и бензин убьет запах липового ветра, но так мне казалось, и,
видимо, не стоит корректировать свои чувства во времени.
Я помню, как въехал тогда во двор. Я помню тебя - какой ты была
восемнадцать лет назад: я помню твои раскосые глаза и длинные гибкие
пальцы, которые умели раскрываться, как лепестки, и я помню, как ты
закрывала лицо свое и была видна только кнопка носа и большие, телячьи,
добрые глаза, и шепот твой, доверчивый и единственный, - нет такого
другого и не будет больше никогда.
Память оказывается самым большим злом, когда расстаются те, кто
любил. Каждый из нас, что бы ни ждало нас в будущем, обречен на пустоту и
постоянную мучительную перепроверку прошлым любого нового человека, с кем
может свести жизнь. Мы будем проецировать на этого нового человека то, что
у нас было. Каждый из нас, по прошествии какого-то времени, станет думать
о том, что ты или я поступили бы на месте этого другого человека иначе, и
это окажется постоянным и горьким чувством невозместимости.
Помнишь, я тогда предложил тебе сесть на багажник <Ковровца> и
обхватить меня руками? Я очень хотел увезти тебя в лес и покатать по
мягким белым песчаным дорожкам и посидеть на берегу реки, наблюдая, как
поднимается тяжелый слоистый туман, а потом разжечь костер и ощутить
счастье от того, что мы молоды и что все у нас впереди...
Помнишь, ты тогда засмеялась и сказала, что никогда не сядешь на