"Юлиан Семенов. Прощание с любимой женщиной (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

как в плохом телевизионном фильме, решенном одними крупными планами.
Мне показалось, что тот, кого она любила когда-то, был хорошим
инженером или чиновником в иностранном ведомстве. Люди практики, знающие,
отчего может остановиться станок или сорваться переговоры, они живут
делом, и всякого рода эмоциональные рассуждения <по поводу> чужды им. А
эта женщина, казалось мне, рождена мечтателем: она вся внутри себя - ведь
глаза ее так похожи на твои. Видимо, она тоже подчинила себя своим
представлениям, рожденным в детстве еще. (Если понаблюдать за маленькими
девочками, играющими в <дочки-матери>, можно с определенной долей вероятия
определить, какими они станут. Некоторые шлепают кукол и тоненько кричат
на них, другие увещевают фарфоровоглазых детей своих, третьи придумывают
им игры, чтобы самой освободиться и бегать наперегонки с мальчишками.)
Представления о людях, морали, убеждениях, созданные в детстве
характерами, обращенными в себя, - бескомпромиссны и жестоки; инженеру или
дипломату, который знает разность истин, конечно же трудно с такой
женщиной.
А мужчина? Холост он? Разведен? Одинок? У него было очень сильное
лицо. Я жалею таких людей - на них словно бы проставлен знак качества, а
мы, увы, рабы стереотипа. Нам навязаны представления - сухая поджарость
привычно кажется нам синонимом мужества и внутренней силы. Нежное, детское
лицо Юлиуса Фучика противоречит - в плане стереотипного восприятия героя -
всей его судьбе. Или Черчилль. Волевой политик, а лицо женщины, страдающей
почечным недугом.
О чем думал тот мужчина так трудно и горько, неотрывно припав к
глазам женщины? На лбу его залегла морщина. О чем вспоминал он, встретив
эту женщину?
Отчего-то мне подумалось, что этот мужчина любил актрису, известную
актрису, или певицу, хриплоголосую, веселую, грустную, чистую, распутную,
нежную, ищущую, неверную ему и - одновременно - очень, до конца, верную.
Это так трудно - любить знаменитую женщину; я посочувствовал седому
мужчине. А потом я подумал о том, как он должен был тиранить ее любовь -
это одна из форм собственности. Женщина, которая принадлежит всем, должна
была вызывать в нем ярость: <мое> - пока еще не объявлено вне закона. В
слепой ревности он был одержим. Он завел себе любовниц, думая заглушить
ревность и <уравняться> с нею. После этого он стал тиранить ее еще
страшнее: фантазия должна быть уделом творцов, в противном случае она
может выродиться в навязчивый бред.
...Я одернул себя: нельзя же так сочинять людей. Познать внутренний
мир человека - удел гения, да и то не каждого. Когда гений начинает
жестоко морализировать, навязывая свое <я> окружающим, мы восстаем, считая
это тиранией. Гений обязан показать, так показать, чтобы мы испытали
счастье обновления, чтобы нам открылась тайна, сложность и простота...
<А если они оба предатели? - спросил я себя. - Что, если каждый из
них придумывает прошлое, увидав расплывчатый, возможный краешек будущего?
Они смотрят друг на друга, но живут собою, каждый самим собою>.
Нечестны люди, вынудившие себя исповедовать эгоцентризм. Это не
бывает врожденным, это не темперамент, это приобретенное свойство
характера. Эгоцентрик существует под постоянным прессом двойного гнета -
своего мятущегося <я>, клокочущего, не выразившегося в деле, а потому
болезненно самолюбивого, ранимого и обидчивого, и гнета, кажущегося гнета,