"Юлиан Семенов. Ночь и утро (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

НОЧЬ И УТРО

Рассказ



От Сан-Себастьяна до Памплоны - два часа хорошей езды по ввинченной в
горы дороге, но мы ехали вот уже четвертый час, то и дело скрипуче
утыкаясь носом <Волги> (первой здесь за Пиренеями) в роскошные бамперы
<доджей>, <шевроле> и <пежо> - казалось, вся Европа отправилась на фиесту.
Мы приехали наконец в город, полный тревожно-радостного ожидания,
расцвеченный гроздьями не зажженной еще иллюминации, запруженный толпами
туристов; прошли сквозь тысячи кричащих и пьющих; у лотков с сувенирами
купили себе красные береты, красные пояса и красные платочки на шею, -
такова обязательная униформа фиесты, - сели за столик бара <Чокко>, и Дуня
сказала тихо:
- Кук будто ничего раньше и не было.
- Ну, все-таки кое-что было, - возразил я. - Были бременские
музыканты, и стертые деревянные ступени лондонского порта, и Латинский
квартал, и был Бальзак в парижском музее Родена, и критский кабачок на Рю
Муфтар, и дорога на Биарриц была, и конечно же был Сан-Себастьян.
- Сан-Себастьян был, - согласилась Дуня, - особенно белые мачты в
порту, красные шхуны и толстая официантка, которая принесла нам тинто и
жареные креветки, изумляясь тому, что мы - советсткие, и открыто радуясь
этому, а в музее Родена все же была Женщина, а не Бальзак.
- Бальзак тоже был. Только Роден смог понять гений Бальзака. Вспомни
эту скульптуру: надменность - если смотреть фас, скорбная усмешка -
полуфас и маска, снятая с покойника, - профиль: такое дается только один
раз, когда человеческие ипостаси соединяются воедино.
- Нет, - сказала Дунечка, - Бальзак мне не понравился. Мне зато очень
понравилась роденовская Женщина.
Я вспомнил эту работу; многообразие округлостей рождало ощущение
обреченной нежности, беззащитности и предтечи горя.
- Чем тебе понравилась Женщина? - спросил я,
Дуня пожала плечами:
- Зачем объяснять очевидное?
- А чем тебе не понравился Бальзак?
- Не знаю... Просто не понравился...
Поколение шестнадцатилетних - категорично, и за это нельзя их
осуждать, ибо постыдно осуждать открытость. Надо гордиться тем, что наши
дети таковы, - жестокость, заложенная порой в категоричности, пройдет,
когда у наших детей родятся наши внуки, - открытость должна остаться. То,
что мы не можем принять в детях, кажется нам слишком прямой, а потому
жесткой линией, но ведь на самом-то деле прямых линий нет, они суть
отрезок громадной окружности, начатой нашими далекими праотцами; поколения
последующие должны закольцевать категоричность прямых в законченность,
которой только и может считаться мягкая замкнутость круга, <ибо род
приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки>.