"Юрий Александрович Сенкевич. Путешествие длиною в жизнь " - читать интересную книгу автора

что она нас приютила, были для нее подмогой.
Много позже, когда я стал читать Некрасова, то почти зрительно
представлял себе ту крестьянскую жизнь, которую он описывал, - ведь я видел
ее в натуральном виде в Каколе. Жизнь там и в 40-50-х годах нашего столетия
оставалась такой же, как при Некрасове. Время как будто не коснулось этой
деревни, да и многих других. Одежда жителей Какола была словно из времен
крепостного права. Рубахи были из домотканого полотна. На ногах летом носили
лапти, онучи и странную (на мой тогдашний взгляд) обувь - "поршни", как
называли ее сами колхозники. Это были самодельные, сделанные из куска
домашней кожи даже не сапоги, не тапки, а что-то напоминающее индейские
мокасины.
Я видел, как жители этой псковской деревеньки ели. Они всей семьей
садились за стол вокруг огромного горшка или миски и хлебали из нее
деревянными ложками. Никаких тебе индивидуальных плошек. То ли это было
следование многовековым традициям трапезы, то ли просто безысходная
бедность, ставшая еще более страшной вследствие войны, когда было разрушено
даже то немногое, что имелось у крестьян.
Но тогда я, подросток 11-12 лет, не понимал причин такой жизни и вряд
ли задумывался над тем, какова она. Мне было все интересно и даже нравилось
жить в Каколе. Их пища, особенно приготовленная в русской печке, казалась
мне удивительно вкусной. Я до сих пор люблю нормальную, натуральную еду. Я,
например, знаю, что такое овсяный кисель, который готовили жители Какола. А
вот моя внучка даже не представляет, что это такое.
Помню, как в деревне в очень маленькой и бедной избенке жил какой-то
дед. И у него были ульи, причем не привычные нам домики из досок, а самые
натуральные колоды, изготовленные по технологии чуть ли не времен Киевской
Руси. Я запомнил, как он окуривал своих пчел, как потом собирал мед и угощал
меня им. И мне очень нравилось его угощение.
Естественно, что там, в Каколе, я набирался не только свежего воздуха,
но и "свежего" деревенского словесного фольклора. И не только его - за лето
я привыкал к особому, псковскому выговору и, возвращаясь в Ленинград, должен
был чуть ли не переучиваться говорить на нормальном русском языке, отвыкая
от "чоканья": крыльчо, чапля, пальчами...
Конечно, воспоминания тех лет окрашены у меня в розовые тона. Это
совершенно естественно, ведь это воспоминания детства. Я не мог понимать в
полной мере трудностей тогдашней жизни, а был счастлив: родители со мной,
друзей много... Что еще нужно ребенку для этого ощущения?
Когда мне было уже лет тринадцать, я впервые увидел свою другую
бабушку, Анну Ивановну Сенкевич, познакомился со своими тетками, сестрами
отца. Мы с мамой поехали на лето в Одессу, где все они жили, и остановились
у родственников в какой-то огромной коммунальной квартире на улице Красной
Армии (Пантелеймоновской). Бабушка жила на Пушкинской, в самом центре
Одессы, и мы ходили к ней в гости. Мой двоюродный брат Володя показал мне
море, и я впервые увидел эту необыкновенную красоту, эту огромную бирюзовую
чашу. Мы ходили купаться на пляж в Отрадном, и я никак не хотел вылезать из
воды. Мне запомнилось огромное количество маленьких лодочек, небольших
парусников, я увидел знаменитые шаланды. За всеми этими необыкновенными для
меня впечатлениями я не мог знать о той драматической ситуации, которая была
в семье бабушки и которую от меня скрывали.
И здесь надо рассказать о трагической странице в биографии моего отца,