"Александр Серафимович. Политком (про войну)" - читать интересную книгу автора

"Товарищи, просите, чтоб соседнюю роту послали. А то все вы да вы. Небось
заморились". Ну, рота обрадовалась и уперлась. "Не пойдем, замучились,
посылайте соседнюю роту". Ну, тут, знаете, одной секунды упустить нельзя.
Беру трубку и говорю спокойным и отчетливым голосом: "Я иду в роту. Если к
моему приходу рота не уйдет на позицию, то ротный будет расстрелян,
взводные будут расстреляны, отделенные будут расстреляны", и положил
трубку, не слушая никаких объяснений. Потом пошел в роту. Шаги делаю
коротенькие, и кажется, будто бегу. С четверть версты идти, а мне кажется,
будто я их пробежал. Вхожу - никого... Гляжу, из балки хвост роты
подымается - на позицию пошли. Гора с плеч свалилась: если бы застал,
расстрелял бы, как сказал, иначе нельзя. И вот это напряжение постоянно.
- Устали?
- Да нет, - заговорил он радостно, - чего уставать-то? Некогда
уставать-то - день и ночь ведь.
Как молодой конь, выпущенный в раннее утро во весь повод, несся он, и
ветер резал его, и травы и цветы ложились под ним, и пена клочьями неслась
назад, а ему все мало, он все наддает, все прибавляет, и нет конца бегу.
Таким в работе, в строительстве армии, в строительстве дисциплины армии
был этот юноша, с залитыми румянцем щеками.
Среди боевой тревоги, среди реющей смерти, бессонницы, напряжения,
как непрерывно падающие капли, комиссар непрерывно внушает красноармейцам,
за что они бьются, что было прежде и что теперь, и что грядет огромное
м и р о в о е  счастье человечества.
Маленький городишко, заброшенный и скучный - в снегах по самые окна.
Сверху низкое иссера-снежное небо.
За крайними избами дымятся по пустынным степям метели.
А мы сидим в теплой низенькой мещанской комнатке. Печка столбиком
посреди комнаты. На стенах деревянные фотографии с одинаковыми черными
точечками в глазах. И, странно выделяясь, как музыкальный аккорд среди
уличной шарманки, молча стоит пианино. Дочка-гимназистка играла. Вышла
замуж, ну, и пианино не нужно.
Мы сидим за столом. Керосин на сегодня есть, и в комнате светло. На
столике у стены то и дело цыплячьим голосом поет телефон.
Комиссар поминутно встает, отдает приказания, запрашивает, проверяет,
цела ли цепь, и опять говорим, говорим, говорим.
Ведь я же свежий человек для него - о т т у д а, г д е  о н  так
давно-давно не был, и принес кусочек того мира, той жизни. Приносят
пакеты. Он посылает. Иногда на полуслове подымается и уходит. А когда
приходит, папаха, шинель, лицо - все занесено обмерзлым снегом.
- Я - литвин, - говорит он, глядя на меня серо-голубыми глазами, -
мой отец крестьянин. Знаете, у нас народ такой неподатливый, упорный, идет
своей дорогой, его не своротишь. Бедный народ, но твердый. Вот и у отца
бедность тяжелая, но он молча и упорно пробивал жизнь железным трудом.
Я смотрю на него: белолицый, под ушами бачки. Молодой, а фигура
железная, видно - крестьянский сын, но речь, но движения руки -
интеллигента.
- Я ведь художник. А как это вышло? Вот как. Рисовал я хорошо в
школе; учитель говорит: "Тебе учиться надо". Я к отцу. А он сурово: "Мы -
мужики, жили в лесу да в поле, тут нам и назначено, тут и делай вовсю свое
дело". Но ведь я - литвин, и в отца пошел, и вырос в лесу и в поле. Отец