"Александр Серафимович. Политком (про войну)" - читать интересную книгу автора

сшил мне сапоги. Это было целое событие. Сапоги! Сапоги - вечно босоногому
лесному мальчику. Я готов был их на руках носить. Но я их потихоньку отнес
и незаметно поставил у отца под кровать. У отца вынул три рубля, оставил
отцовский дом и пошел полуодетый, разутый, через леса и поля в неведомые
города. Только я дал себе клятву, что это не будет воровство, а я из
первого же заработка пришлю отцу. И еще дал клятву: как бы туго мне ни
пришлось, хоть с голоду буду умирать, но отцу не буду писать, пока не
стану на ноги. И клятву сдержал. Где и чем только я не был: и у сапожника
учеником, и у парикмахера, и у слесаря, и у живописца. И всюду пил
кровавую горькую чашу ученичества. Наконец я сколотил пять рублей, первые
пять рублей, и послал отцу. Получил отец, железный старик, долго смотрел
на эти пять рублей, и гордостью засветилось лицо. Не оттого засветилось
оно, что сын, которого все считали уже мертвым, нашелся, а что пробился
своими руками, пробился сын и вырвал у матери-земли, такой суровой к детям
полей и лесов, вырвал у нее первый заработок. "Живи, сын", - сказал отец.
Это было его благословение.
В конце концов я попал в художественную школу в Риге. И вот тут-то
стал из меня выковываться социалист сознательный. Несознательно, как и в
отце, как и во всех нас, крестьянах, среди наших полей и лесов, жило
постоянное чувство борьбы, чувство всегда готового вырваться отпора. На
моих глазах великолепно жили бароны, учившиеся в школе; я нищенствовал.
Они были бездарны, меня профессора и художники выделяли как даровитого. Я
едва мог сколотить на плохие краски, на плохие кисти, полотно; у баронов
было всего вдоволь, и все великолепное. Бароны презирали меня за нищету, я
их - за бездарность. Вы понимаете, я не мог быть не кем иным, как
большевиком. И я - литвин.
Он достал несколько своих альбомов. Великолепный, смелый, подчас
оригинальный рисунок. И в каждом - свое внутреннее содержание.
Я долго и внимательно рассматриваю альбом и говорю:
- Отчего вы сейчас не работаете? Ведь кругом море, бескрайное море
типов, положений, событий, оттенков человеческих лиц. Ведь вы все это
можете черпать безгранично рукой художника.
У него засветились возбужденные ласковостью голубые глаза.
- Это было бы для меня такое счастье, такое счастье! Но ведь я... -
он опустил потемневшие глаза, - я... комиссар.
- Что же такого? Ведь не пьянствовать же вы будете, не в карты
играть, а заносить на полотно то, что кругом совершается. Да ведь эти
рисунки, эскизы, этюды драгоценностью будут. За них вам бесконечно будут
благодарны и современники и потомство. Ведь сейчас и революционная и
гражданская борьба проходит мимо молча. Это не то, что в буржуазную войну.
Тогда на фронте тучи корреспондентов были, журналистов, бытописателей,
беллетристов. Ведь тогда всё, как в огромном зеркале, отражали и перо
писателя и кисть художника. А теперь мертвое молчание. Разве это
справедливо? Вам судьба дала талант и возможность закрепить на полотне все
виденное, а вы упускаете время.
Он опять твердо сказал:
- Я - комиссар.
- Ну, так что же из того? Вам еще видней, больше народу перед вами
проходит, больше всяких положений.
- Нет. У всех есть время, свободное от обязанностей, - у командного