"Александр Серафимович. Бригадир (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

барак. Тут пулемет заработал. Я как рвану товарища, мы и полетели.
Вдарились, аж в голове загудело; кругом стон, крики, хрип. А на нас все
глину сверху сыпют. Я это все голову кверху подымаю, все подымаю, чтоб йе
засыпало. Слышу, голос наверху, - должно, офицер:
- Черт с ними, бросай. Завтра досыпем ды притопчем, чтоб не
воняли,собаки.
Слыхать - пошли.
Никто не стонет. А все видней да видней. Отгреб с себя глину, стал
товарища тащить, а он не ворочается, и рука, которая к моей прихвачена,
холодеет. Сгреб с его лица глину. "Ваня, говорю, а, Ваня!" Молчит. Ну,
пропал! Подтянул я его руку к роту, стал грызть проволоку, прямо, как
кобель. Грыз, грыз, в роте солоно стало, полон кровищи. А я все грызу, а
над бараком [Барак - на Дону - луг. (Прим. автора.)] все светлей ды
светлей. Видать, обрыв. По дну глина насыпана, иде рука, иде нога торчит.
А я прямо озверинился, рву зубами. Да проткнуло концом щеку, - разошлась
проволока.
Отвертел с руки, - слободный! Поднялся, шибануло, замлело во мне все.
Полез по глине, по товарищам, а они холодные. Попробовал вылезть по
обрыву, - прямо стена, сорвался. Ну, заспешил по бараку, а над бараком все
светлей ды светлей... Кочета кричат, собаки брешут. Что есть силы бегу. Уж
близко к Дону.
Глядь, баба идет с ведрами к колодезю. Как глянула - бряк с коромысла
ведра: человек не в себе,- в чем мать родила. Заголосила: "Ой, нечистый
дух!" Ды вдарилась бежать. А я - себе.
Прибег к Дону, бултыхнулся, поплыл. Полая вода холодная, несет; не
успел оглянуться, далече пронесло, станицы уж не видать. Ну, ды это
хорошо: людей близко никого, а только слабнуть стал, насилу-насилу
огребаюсь одной рукой, - другая от проволоки занемела. Солнце над лесом
поднялось. Эх, увидит кто, - крышка! Выполз на карачках ды в лес.
До ночи лежал, все руку тер,- почернела. Ну, ночью по лесу крадучись
пошел. Каждую минуту остановишься, послухаешь и опять. Два дня шел, не ел,
только пил. На третьи сутки шататься стал, в голове все звон; думаю: "Аи
заблудился". В церкве звонют. Под утро вышел из лесу; глядь - хата. Девка
увидала, кинулась в дверь, щеколдой хлопнула. Вышел мужик, пронзительный
глаз, такой сурьезный, черная борода. Долго глядел: "Ты, говорит, божий
человек, шо ж в одной коже блукаешь, как Адам? Дэ ж тоби Ева?"
Я молчу. Ну, думаю, один конец. "Два дня, говорю, не ел".
Он постоял, пошел в хату. Ну, думаю, пошел за топором али за вилами,- в
станицу погонит. Выходит, несет ножик да мешок.
А я попятился: "Неужто в мешок будет загонять?" - "На, говорит, режь
углы, для шеи вырежь дырю. Ишь, говорит, всю шкуру ободрал в лиси, як
свежеванный баран, увесь в кровище". Вырезал я дыри, надел мешок, а он
девке велел краюху отрезать. Принесла она полхлеба, фартуком закрывается,
а сама вполглаза на меня дивуется. А мужик говорит: "Козаки из станицы
конные швыдко по шляху пробигли, всэ якого-то нидоризанного шукалы. Ты,
чоловиче, переправься на той бок Медведищя, тай тягны до чугунки, -
красные пид Себряковои хронт держуть". Ну, к ночи я и к своим прибился.
Отлежался в лазарете, а там - наступление. Попы опять с колокольни из
пулеметов. Из саду батарея бьет. Дон-то давно обмелел, мы его с маху.
Ворвались в станицу, белые наутек, как мы весной. Ну, я минутку улучил, в