"Слава Сергеев. Щербет (Философическая зарисовка из коммунальных воспоминаний) " - читать интересную книгу автора

госпиталь, сначала наш, потом немецкий, потом опять наш, а до революции на
месте госпиталя была усадьба, вишневый сад, дом с мезонином, дядя Ваня, три
сестры.
Бригада шабашников выкладывала бетонными плитами дорожки, земляные
тропинки в разросшемся без присмотра парке, кто-то дал деньги на
пионерлагерь, деньги ушли в бетонные плиты. Под одной из тропинок наткнулись
на братскую могилу, местные сказали - немцы, кто-то сказал - наши, было
неважно, было страшно, кости лежали вперемешку, неглубоко, без обелиска, без
памятника, брошенные второпях, брошенные за ненужностью, забытые, будто
люди, от которых они остались, были песком, камнями или лесным мусором...
А вокруг был рай. Рай земной. Зацветала черемуха, аромат ее холодными
волнами несся по вечерам над землей, я выходил на берег с книгой, садился,
но не читал, смотрел на открывающийся простор, воображал себя барином.
Потомки настоящего барина пили дешевое пиво в вечном и чужом Париже, в
столице мираНью-Йорке, в душном Буэнос-Айресе, платили по историческим
счетам за либеральную дурь, за сто лет чувства вины перед народом, за
банальную, банальнейшую историю, к чему опять рассказывать? Но все силюсь
разглядеть, что там, в этих повторяющихся, как станции троллейбусного
маршрута, прописных истинах, избитых сюжетах - поступь истории?
Барин в девятьсот восьмом сбежал с цыганами; барыня, обидевшись на
цыган, дала денег в партийную кассу РСДРП, завела любовника-студента,
студент потом метнулся в эсеры, сгинул в 22-м в Ярославле; имение
разграбили, впрочем, еще в 18-м, барыня уехала в 19-м, остатки купленного ею
для народа трактора до сих пор валялись, превращаясь в камень, на пологом
берегу.
Солнце садилось, на земле выступала роса, я вдыхал аромат черемухи,
история казалась сном, из дома, где нас поселили, доносились звуки
радиоприемника...
Впрочем, я, как говорят в романах, отвлекся. Итак, одинокая женщина
Нина, 7 ноября 1988 года, самогон из Калининской губернии.
А я уже упоминал, что вообще-то, как говаривали раньше, видал виды.
Кроме тверской шабашки ходил в геологические партии рабочим, бывал на
Дальнем Востоке, на Камчатке, сиживал с удочкой на берегу великой сибирской
реки Лены, подрабатывал грузчиком на овощной базе в Орехово, в тяжелые
времена пил даже огуречный лосьон, но тут забалдел только от самого запаха.
Сделано было на совесть. Я испытал сложную смесь ощущений опиумного
кайфа и дурноты, замешанных на сильных позывах к рвоте. Захотелось
кого-нибудь убить. Бессмысленность любого сопротивления стала очевидной. И в
этом аду послышался звук трубы:
- Попробуем! - сказал дядя Коля.
Я попробовал вежливо отказаться. Ира отворачивалась-отворачивалась,
потом отсела к окну под форточку - чтобы легче дышалось...
Дядя Коля налил себе рюмочку, - самогон медленно, жирно, как нефть,
лился из бутыли, - деликатно отставив мизинец, залпом опрокинул ее и,
отдышавшись, сказал Нине:
- Щ-щербет...
После чего одинокая женщина Нина разлила напиток по бокалам. Оглядела
нас безумно, как перед атакой кавалерист, строго сказала:
- Вздрогнем! - выпила первой и взвизгнула...
Отказываться уже не приходилось. Я держался, как альпинист за