"Слава Сергеев. Поэзия, как снег, существует всегда" - читать интересную книгу автора

нет, это очень громко звучит, да еще в журнале... Да, есть еще молитва. Но
молитва - это слишком прямое дело. Ответ будет или нет - другой разговор, а
поэзия... По своей направленности к смерти и потусторонности она дает
иногда... осознание, из чего состоит бытие...
Поэзия дает чувство значительности жизни. Ее конкретности. Вот листва
шуршит, потом, у человека глаза сияют, сумерки, или вот эта весенняя погода
за окном, она насыщена значительностью, каким-то... ожиданием, она указывает
на значительность и серьезность жизни, превышающую нас, которую мы
переживаем, не замечая. Мы просто идем в лес, гуляем, смотрим, вот он, мир,
поле, дерево, а поэзия дает осмысление этому... Поэзия - это способ или
средство, если хотите, коснуться каких-то сущностных вещей в мире.
С.С.: А... "в городе"? Не превращается ли поэзия и вообще искусство,
литература сегодня, "в городских условиях" просто в "книгу", в... "вещь", в
бумагу, на которой что-то написано?
Г.А.: Это сложно. Город - он сам по себе книга. Не всякий, правда. Я
вот недавно был в Париже. Париж - это огромная книга. Я в этот раз жил в
центре, у Нотр-Дам. Это что-то невероятно цельное... Как будто Бог выдохнул,
и вот... такая цельность. Я такой цельности, пожалуй, больше не видел. Везде
есть: идет-идет совершенное и потом провал, ничего нет, серость, пустота...
Это есть и в Берлине, и в моей любимой Вене: идешь и вдруг - ничего нет. В
Париже такого нет. А в этот раз у меня было особое ощущение, что он состоит
из сотни исторических слоев. Мы шли мимо Сорбонны, и мой друг читал Вийона,
который в Сорбонне учился. И все эти слои вдруг - осветились... У нас многие
слои выбиты раз и навсегда. Это, к сожалению, уже невозможно восстановить.
Это будет искусственным.
Г.А.: Так вот, "зачем поэзия". Фрейд в конце 1930-х отвечал на вопросы
анкеты, которую распространял лорд Рассел между известными людьми. Среди
всех был вопрос: "Верите ли вы, что с войной можно покончить?" И там Ромен
Роллан и прочие отвечали много прогрессивного... А Фрейд сказал, что
человечество за всю свою историю сделало только один значительный шаг:
каннибализм стал непредставим для человека. А второй шаг был бы сделан, если
бы убийство было так же непредставимо, как каннибализм. И Фрейд дальше
говорит, что, к сожалению, этот шаг еще даже не осознан. С этим надо
разобраться, это понять. А про невозможность убийства - так, потом. В людях
есть огромный запас агрессии... И вот вопрос о необходимости поэзии... Она,
как ни странно, про это тоже. Этим вообще должен заниматься экзистенциализм,
то есть представители достаточно изощренной философии... И вдруг
представитель "советской литературы", писатель, прошедший через соцреализм,
Астафьев, говорит, что война - это грязь. Это мерзость. Он приходит к этому
совсем другим путем. Не философским, а самым обычным - собственным
переживанием. Я это говорю к тому, что искусство поэзии должно очень
осознанно этим заниматься. Не то, что там возле Кремлевской стены жеребец на
жеребце стоит, это отвратительно; но уже в моей любимой Вене я не могу
видеть этих железных истуканов на лошадях... Вот что надо осознавать - и
искусство и поэзия должны иметь дело уже с такими серьезными вещами. Я это
говорю абсолютно серьезно. Потому что получается так: литература занимается
очень простым, человеческим. Ну, вот, говорят: Чехов, Толстой... А сами-то
мы как живем? Рядом с нами происходят чудовищные вещи.
С.С.: Вы имеете в виду политику?
Г.А.: Я имею в виду привычку. ПРИВЫЧКУ! Вот сегодня в газете - "скорая"