"Слава Сергеев. Поэзия, как снег, существует всегда" - читать интересную книгу автора

коротко дружил только со Станиславом Красовицким. Дружил потому, что он в
какой-то момент стал большим специалистом в национальных вопросах и мы на
этой почве разошлись. Он теперь стал священником. Отец Стефан. Я очень давно
его не видел...
Мне было ясно еще в 1960-х годах: в поэзии надо что-то менять. Уже
тогда надо было что-то менять... Мои поиски формы... Все дело в том, что
художники всегда идут впереди. Это показывает и французский опыт ХIХ -
начала ХХ века, и наш. Художники в поиске впереди и предвосхищают перемены в
поэзии и, я думаю, вообще в жизни. И также композиторы. Литература и поэты
почему-то отстают. И когда я познакомился в 1959 году с Яковлевым, он был...
как сказать... личностью совершенно гениальной. Он весь как будто пылал. У
него же было всего 5% зрения, и в нем при этом было что то ван-гоговское,
сутинское... Он был провидец. Это как Кафка - прозревающий, а не
выдумывающий.
С.С.: Вы имеете в виду живопись или то, что он говорил?
Г.А.: Ну, говорил-то он вообще гениально, хотя у него было 3 класса
образования. Читать он не мог, но все, что надо, знал.
С.С.: В какой компании вы познакомились?
Г.А.: Был такой Александр Васильев... Была группа Красовицкого. Леонид
Чертков там был, Хромов. И были лианозовцы, они раньше начали и были более
известны. И были мы, третья группа - "васильевцы", я так называю. Это
19-летний Александр Васильев, сын одного из постановщиков "Чапаева". Со мной
он познакомился в 1959 году, у Оскара Рабина в Лианозове. Было это так. Мы
пришли по отдельности, но вместе вышли. И, когда мы вышли, он сказал: мы не
могли бы вместе поехать? Я согласился. Он пригласил меня домой. У него была
юная жена, и вообще он был необычайно красивым и счастливым человеком. И он
спросил по дороге: у вас есть любимый русский художник? Я сказал: не знаю,
может быть, Федотов... Он сказал: нет, я не это спрашиваю, современный
художник. Я говорю: нет. Он говорит: у вас будет любимый русский художник. Я
хочу вам его показать. И у него был такой портрет... очень трагический.
Яковлев выражал трагичность, как говорят, нашего времени. Если это можно
было выразить в цвете и формах - именно Яковлев это и сделал. Это был такой
раскаленный трагизм. Вот эта работа (показывает) 1959 года. И я сказал: да,
это будет мой любимый русский художник. Васильев говорит: я так и знал. Ну,
и через недели 2-3 мы встретились, и он меня совершенно поразил...
Я как-то написал одному польскому поэту, Виктору Ворошильскому, почему
я перешел на русский язык. Он спросил меня в каком-то интервью, давно. Я
написал, что искусство для меня - это область трагического. И я перешел на
русский язык потому, что на русском это можно выразить более полно и это
трагическое в русском языке кроется... На чувашском, например, я этого
делать не могу. И я полюбил Яковлева потому, что это обнаженный, раскрытый
трагизм. В первый вечер, когда мы познакомились, он пригласил меня в кафе, у
него были какие-то деньги, и он решил меня угостить, сам-то он не пил
совсем... Он стал говорить, что искусство в своих настоящих проявлениях -
это когда ты дошел до смерти и надо делать еще шаг, а делать его нельзя -
вот тогда-то и надо садиться работать. Меня тогда это поразило ужасно.
С.С.: А в какое кафе вы пошли? Не помните?
Г.А.: Это я хорошо помню. На площади Пушкина стоял длинный такой дом,
его снесли потом, и там был в подвале пивной бар, а рядом кафе.
Был Володя Яковлев. Потом появился Зверев. Тоже гениальная личность. Он