"Сергей Сергеев-Ценский. Преображение человека (эпопея Преображение России #2)" - читать интересную книгу автора

и путаной бородой, в черных очках, скрывающих косоглазие, и пожилая
высокая дама, у которой ярко и страшно блестел изо рта золотой зуб.
Что-то рассказывал оживленно подполковник:
- И вот на границе у этой моей спутницы, - вообразите! - находят...
как это... Ах, боже мой!.. - защелкал пальцами, - вот из вишен варят...
- Варенье, что ли?
- Варенье! Вот именно: варенье!.. Пять банок, не особенно больших -
средних... да. Извольте, говорят, заплатить штраф шесть-де-сят восемь
рублей! За пять банок... этого... а?
- Да она бы их отдала им просто...
- Вот! Она: "Возьмите их, пожалуйста, себе, когда так... мне они не
нужны"... - "Нельзя, - нам они, сударыня, тоже не нужны, а извольте-ка
заплатить штраф за обман... шестьдесят восемь рубликов!.." Заплатила.
- Заплатила?
- Заплатила!
Дама сверкала, улыбаясь, своим золотым зубом, а Матийцев смотрел на
нее с испугом: "Вот и у Лили лет через пять появится вдруг такой же зуб...
какой ужас... Появится, и любуйся им целую жизнь... Какой ужас!"
Но еще ужаснее показалась Матийцеву другая дама с двумя небольшими
детьми: плосколобая, с маленькой головкой, такая некрасивая, что было
страшно как-то, что у нее вдруг дети.
"Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!" - так
назойливо и четко думал Матийцев, точно шептал, остановясь перед ней и
упорно брезгливо глядя прямо в ее маленькие глазки и тяжелую нижнюю
челюсть. Дама наливала в чашки молоко из бутылки, как всякая мать, дети
болтали ногами и гнусавили, как всякие дети, но Матийцев, отходя от них и
возвращаясь и опять брезгливо следя, назойливо думал: "Как ты смеешь иметь
детей? Ты не смеешь иметь детей!.." И сердце у него явно болело, то
толчками, то сплошь. А на перроне, куда вышел освежиться Матийцев,
просторный круглолицый малый говорил бабе в теплом платке, что он едет "на
ярмарок менять коня лутчева на коня худчева", и баба говорила: "Ты и
вправду не вздумай..." Рядом же с ними кто-то спокойный, с лицом
подрядчика из калужских плотников, полускивая жареные семечки, рассказывал
другому такому же: "Повздорили, - а парнишка был при силе, - как вдарит
его в легкое место под сердце, - у того изо рта пена клубком, - пять минут
жил..." А другой, тоже пуская семечки, соглашался: "Это бывает..."
Голодного вида щенная сука на трех ногах, пегая, с просящей мордой,
приковыляла к ним, подрядчик болтнул в ее сторону ногой; она пробралась к
просторному малому; малый зыкнул на нее: "Пшла, черт!" Из кучки
шахтеров-татар еще издали кто-то бросил в нее чуркой.
И небо над станцией было все в вечерней заре, такой желчной,
растревоженной, сырой, чрезвычайно неуютной, как будто ему и в высоте -
нестерпимо и ближе к земле - чадно. От него лица у всех повосковели,
лохматые осокори, взъерошенные ветром, имели вид тоскующий и несколько с
горя пьяный, и грачи в них омерзительно неприятно орали, кружась около
гнезд, непричесанно торчащих во все стороны, собранных кое-как, без любви
к делу и месту, лишь бы поскорее нанести яиц, навысидеть грачат и
разлететься.