"Сергей Сергеев-Ценский. Преображение человека (эпопея Преображение России #2)" - читать интересную книгу автора

была не в нем самом, а в том, что он рассказал о начальнике станции.
Пузатый, красный, а вот предупредил же его... и сотни тысяч предупредили
его в этом, и завтра в одиннадцать часов вечера в разных углах земли
упразднит себя так же, как он, Матийцев, быть может, тысяча человек, так
что, и одиноко умирая, он не в одиночестве умрет.
Когда поезд подходил к Ростову, Матийцев увидел, как машинист, уже
одетый, приоткрыл дверь на площадку и сказал:
- Сейчас Ростов!.. - Постоял немного и исчез; а на вокзале, проходя
мимо него, успел все-таки в толчее и суматохе, приподымая прощально кепку,
сказать таинственно, блеснув глазом: - Я понял, с кем я имею дело.
"Что же он такое понял?" - подумал Матийцев, но машинист затерялся в
толпе и больше не попадался.


VII

В коммерческом клубе, куда с вокзала приехал Матийцев, в небольшом
саду так понравилось даже это (насколько могло теперь что-нибудь нравиться
Матийцеву): вмешаться одиноко в принаряженную публику и вместе со всеми,
не торопясь, размеренно ходить по аллеям между цветами: так непохоже это
было на грязные вонючие копи. Аллеи были усыпаны желтой ракушкой,
электрические шары сияли ровно, трепещущие вуали трогательно окрыляли дам,
даже пожилых и тучных. Перед большой эстрадой для оркестра подымались
высокие розовые гладиолусы и еще какие-то миловидные цветы с сильным
запахом, а вверху над эстрадой, как всегда, сверкала разными огоньками
лира.
В оркестре было все, как в порядочных оркестрах: и капельмейстер во
фраке, с длинными темными волосами, когда-нибудь, может быть, и густыми,
но теперь совсем уже не похожими на нимб, и много скрипок, и много альтов
(Матийцев искренне пожалел того бедного любителя альтов, который
встретился ему на станции), и виолончелист был почему-то загримирован под
Тютчева и при игре умышленно устало наклонял то вправо, то влево голову, а
господа с флейтами и кларнетами были все, как на подбор, очень изящные,
молодые, упитанные, видимо уверенные в себе люди; и даже одна девица была
в оркестре - скрипачка в розовой шляпке, и к ней, чаще, чем к другим,
наклонялся весь влюбленный в звуки капельмейстер, а у нее смычок казался
бесконечным от длинной тонкой белой руки и потому всемогущим.
И не столько сознанием, сколько сердцем Матийцев ощущал в этом
какой-то тупой угол, из которого никогда уж и никуда не выйдет человек.
Он, Матийцев, завтра умрет, а люди - так вот и будут они и через пятьсот
лет: сад в городе, ровно горящие фонари, цветы, пересаженные из теплиц
(цветы непременно), оркестр, высокий или низенький капельмейстер, который
особенно будет горячиться, когда дойдет до "Тореадора" или другой
("Тореадора" тогда уж, конечно, забудут), еще более бравурной штучки, во
все стороны будет совать руками, приседать, изгибаться, волноваться
ужасно, и будет дрожать и вспархивать тощий хохолок над его лысиной. А
виолончелист загримируется тогда под другого из гениев, более близкого к
его эпохе, но так же будет то направо, то налево плавно склонять голову, и
у первой скрипки, девицы (впрочем, тогда все первые скрипки будут, должно
быть, девицы), бесконечным и белым будет казаться смычок от длинной,