"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Счастье (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

пищала и билась перепончатыми крыльями; головы у них были похожи на головы
утонувших, а писк отдавался в ушах, как предсмертный крик матери: "Спасите!
Батюшки!.. А-а-а!.."
Никишка отбросил тулуп, свесил ноги с печки и, тяжело дыша, начал
креститься на черневший в темном углу образ.
- Упокой, господи, рабов твоих - Фому, Феодосью, Матрену и того (он не
знал, как звали жениха Моти)... Дай им, господи, место покойное!
Больше он ничего не мог придумать. Он сидел, и в голове его, вытеснив
решительно все, как острие, торчал большой больной вопрос:
- Как же это? Ведь им сколько веку оставалось, и вот их уже нет... а я
жив!
Еще раз он осмотрел избу.
Маленькая лампочка горела, не освещая дальних углов, и углы мрачно
чернели, но недалеко от стола под лавкой искрился какой-то металлический
предмет. Никишка вгляделся и увидел, что это пустой патрон, оставленный
недавно бывшим охотником и никем не поднятый. И вот неизвестно почему перед
ним вырос шагающий с ружьем по болоту загрядчинский фельдшер, а за ним
впереди блеснуло широкое море, засинели горы, забелела Ялта.
И вдруг ему стало ясно: он остался в живых, чтобы жить.
Эта мысль сперва ошеломила его, и он с открытыми глазами долго сидел,
осваиваясь с нею. Почему же именно нужно жить ему, никуда не годному в
жизни, и не нужно было жить тем четверым? Но на помощь ему пришла новая
мысль: ведь он мог бы прийти из лесу и раньше, еще к обеду, мог бы выйти
из-за кустов, когда пришел, - тогда из жалости его, может быть, посадили бы
тоже в лодку и он утонул бы прежде всех.
Тут только он припомнил не приходивший раньше на память случай из
детства.
Ему было тогда лет двенадцать. Бродя по лесу, он вздумал поставить
нырето в озеро, где под широкими листами кувшинок билась карпия. Фома нырета
не дал, и он взял его сам ночью; ночью же он пошел в лес, разделся около
озера и полез в воду.
Ночь была месячная, росистая, жуткая; вода в озере холодная, прикрытая
густой ряской.
Он шел, дрожа от холода и увязая почти до колен в тине. Ему казалось,
что дальше на середине будет песок, и он все шел, таща за собой тяжелое
нырето, пока не провалился в яму. Тогда, бросив нырето, он испуганно
повернул назад, но попал не на прежний путь, а в самую чащу водяных лилий и
кувшинок. Цепкие и длинные, они охватили его со всех сторон, и чем больше он
выбивался из них, тем больше запутывался, как в сети. Он не кричал о помощи,
понимая, что в лесу его некому услышать, но соображал, что нужно оборвать
охватившие его водоросли постепенно, и начал обрывать их руками и зубами,
барахтаясь в вонючей, грязной воде. Как он выбрался оттуда, он ясно не
помнил; помнил только, что на следующий день отчим остервенело бил его и
таскал за волосы, а за ныретом и сам не полез в озеро, считая его бездонным.
Не умея плавать, он мог утонуть еще тогда, лет пятнадцать назад, но не
утонул; мог утонуть и теперь, но тоже не утонул - значит, его кто-то берег
затем, чтобы он, отстрадав сколько нужно, потом жил.
И когда Никишка пришел к такой мысли, ему вдруг стало легко.
Прежде в избе было тесно от чего-то невидимого и тяжелого, теперь -
просторно.