"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Дифтерит (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

поле, сталкивались, разбегались, звонко ударялись о стенки черепа, отчего
голова болела в висках, потом собирались снова в одно место и бешено
кружились.
Он представлял себе маленький гроб с металлическими ручками, такой,
какой был и у Пети, а в гробу желто-восковое, худенькое личико с тонкими
бровями и прямым, острым носом.
За гробом, приплясывая и подпевая, шла его жена Елена Михайловна, с
распущенными русыми косами, с безумными, широкими зрачками глаз, а около нее
шариком катался маленький круглый Петя и, растягивая слова, говорил: "Вы
меня схоронили, а я - вот он, живой!"
Сестра Людмила, высокая, костлявая, с черными усиками и с неизбежной
папиросой в руках, басовым мужским голосом причитала сзади: "Какая жалость!
Какая жалость!.."
И рояль в углу гостиной плачущими, обрызганными слезами звуками
выбрасывал в воздух мелодию Somnambul'ы, любимой вещи Елены Михайловны.
Выла метель, скрипели полозья, стучали четыре пары копыт, позвякивал
колокольчик.
Мелькнул черный столб по шоссе, и Модест Гаврилович вспомнил, что с ним
был Ульян Иваныч, а теперь его нет. Он припомнил, что видел его в последний
раз в то время, когда тот закричал: "Караул!" - и бросился к двери, и ему,
точно в тумане, представилось, как сам он выходил через ту же дверь к
лошадям, как толкнул в грудь старика с ведром, а оглянувшись в комнату,
увидел Ивана Степаныча на полу в окровавленном сбоку чесучовом пиджаке.
Потом и Ульян Иваныч и доктор куда-то пропали. Выплыл почему-то
начальник станции Бледнов, псовый охотник и пьяница, который вечно
задерживал его хлеб, потому что он не давал ему взяток.
Бледнов потирал руки, подмигивал ему откуда-то из снежных сугробов и
язвительно шипел: "Ага, милый! А что? Попался?.."
Метель уже застилала дорогу мягким, пушистым ковром, в котором вязли
полозья. Буланые фыркали. Четыре острых уха черными треугольниками торчали
на темном беззвездном небе.
- Все пропало! Кончено! - вслух сказал Модест Гаврилович.
Со дна его души поднялись плотные серые жужжащие мысли, похожие на рой
пчел, сбитых ливнем.
И в душе его заколыхался животный страх перед чем-то большим и
всесильным, имя которому на человеческом языке - "Жестокость".
Оно встало перед ним, ледяное и гладкое, и погребло под собою то, что
он называл раньше "справедливостью", "причиной", "долгом" и другими, теперь
лишенными значения словами.
Из конца в конец по огромному пустырю выла метель. Полновластной
хозяйкой носилась она по его земле, купленной трудами целой жизни. Она
издевалась и над его булаными, и над медвежьей полостью его саней, и над ним
самим. Она хохотала прямо ему в уши дребезжащим, подлым смехом...
И, поднявшись на ноги и злобно сжав зубы, Модест Гаврилович изо всей
силы ударил вожжами по лошадям. Лошади вздрогнули, рванули задами и
понеслись, храпя и подбрасывая сани.
Уже давно промелькнули во мгле кудловатые ветлы и опушка леса, темной
грудой осталась в стороне длинная усадьба Модеста Гавриловича, с пустым
высоким старым домом, а он стоял злобный, раздавленный, непонимающий и жадно
и жестоко бил и гнал лошадей, точно хотел нагнать и раздавить судьбу.