"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Бабаев (Роман)" - читать интересную книгу автора

хлопали по плечу и ласково звали "капельдудкой", сидел за газетами.
"Рота, смирно!.." Каждый день он слышал эту команду. Когда входил в
казарму он, для него кричал это фельдфебель Лось; когда входил ротный, для
него кричал это он, Бабаев. И было такое правило дисциплины, чтобы по этой
команде каменели люди: вздергивались головы, выскакивали из орбит глаза,
застывали руки в рукавах одинаковых мундиров - точно на всех сразу брызгали
мертвой водой или дули особым газом, напитанным микробами столбняка. С ними
здоровались всегда одними и теми же словами, и всегда одними и теми же
словами должны были отвечать они. Никто и никогда не ждал от них других
слов, как, берясь за ручку звонка, никто не ждет сонаты или молитвы. Потом
нажимали на них, как на клавиши, звуками команд, и никто не ждал, что они
сделают что-нибудь не то, что должны были сделать по уставу. И лица у всех
казались одним, непомерно вытянутым в стороны тупым лицом.
Казарма была огромная, окнастая - тысяча пудов над головой. В толстые
стены всосалось насилие, и чудилось, что это оно выступает на штукатурке в
пятнах плесени.
А за казармой шел широкий плац, утоптанный шагавшими под барабан
ногами.
Он тоже казался казармой, только выше, светлее. Небо лениво висело над
ним, как синий потолок, и давило.
И когда на земле громко кричали: "Раз!" - небо отзывалось: "Два!"


IV

Были сумерки, когда окна красны.
Хлопали ставнями; снег хрустел под ногами. На тротуар с деревьев падал
иней.
Бабаев остановился, подумал: "Не стоит заходить... зачем?" Но в
освещенном окне мелькнула знакомая прическа, и он вошел.
Когда раздевался в прихожей и смотрел на частые медные крючки вешалки,
то тоже думал: "Притащился, а зачем? Что за глупость!"
Лидочка Канелли была одна. Куда-то на карты ушел ее отец, отставной
подполковник. Если бы он был здесь, то хохотал бы, ерзая красным лицом,
рассказывал бы одни и те же анекдоты, пил бы водку.
Лидочка села за пианино, играла что-то. Он не слушал - что, смотрел на
ее профиль и думал: "Вот эта линия, которой никогда не было раньше и которая
никогда больше не повторится; через полгода, может быть, через месяц, может
быть, завтра даже, это будет совсем другая линия, непременно скучная и
тупая".
Бабаев чувствовал, что если он что-нибудь любил теперь, то любил он
именно эту тонкую линию профиля, прядку волос надо лбом, матовую кожу лица.
Но почему-то смешно было сказать это даже самому себе отчетливо и просто.
Ждала мужа - ждала трогательно и нежно, это видел Бабаев. Не играла,
искала чего-то на клавишах - какую-то старую тропинку к алтарю и детской.
Еще несколько человек молодежи: два студента, военные, один чиновник,
запросто бывали в доме. Каждого хотела понять, с каждым говорила особо то о
музыке, то о театре, то о курсах; с военными ребячилась, играла в почту,
хохотала. Бабаева не могла разглядеть: что-то притаилось темное; шла к нему
ощупью - это чувствовал он; то становилась мечтательной, странной, то