"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Жестокость (Повесть)" - читать интересную книгу автора

когда немцы взяли Либаву. Он терпеливо ждал и дождался. Он сбросил тогда с
себя форму почтаря, расправил плечи и, уезжая в Москву, писал отцу: "Я
сказал тогда Яну, что покажу им, и я покажу!.."
После октябрьских дней он стал чекистом и при всей молодости своей был
исключительно работоспособен, хладнокровен, методичен, неподкупен и
совершенно неумолим.
Не раз слышал он, что учреждение, в котором он служил, - грозный,
стальной оплот революции, и он точно рожден был именно для этой роли - быть
грозным и стальным оплотом. Он действовал спокойно, как автомат, как
гильотина на двух сильных ногах. И теперь, когда началась эвакуация из
Крыма, он отстал от своего отряда только потому, что был слишком
уверенно-спокоен.
Четвертое лицо было с небольшими, несколько запавшими, ласково веселыми
карими глазами, при довольно дюжем носе с широким переносьем и загорелых
щеках, собранных подвижными комочками близко к носу.
Этот, прежде, чем что-нибудь сказать, подмигивал лукаво и проводил
языком по губам. Очень живо впитывал впечатления и отбрасывал их другим,
непременно обернувши в шутку. Казалось так, что и не было ничего в жизни,
что бы мог он принять всерьез.
Он родился в селе Засулье, в трех верстах от Ромен, где с хорошие
решета бывают шапки подсолнухов, а гарбузы пуда по два, где серые волы не
меньше хваленых зубров, а борова в сажа, как бегемоты, и где так звонко и
занозисто хохочут дивчата на вечорницах, что аж дух занимает у хлопцев.
- Тату, - говорил он маленький, когда отец собирался везти на волах
солому в Ромны. - Купить мене бубон, - я буду грать!
А грузный, с широчайшим очкуром, отец отвечал:
- Ты, хлопчик, и без бубона граешь, хочь з хаты тикай!.. Бу-бон!
И когда тот приставал, идя и канюча за возом, то даже гнался за ним с
батогом.
Однако привозил ему глиняную свистульку или пищалку и ждал, когда она
провалится в дыру его кармана и пропадет бесследно.
Была скрюченная трясучая бабка, как все бабки, возившаяся и воевавшая с
поросятами, и часто привередливый пацюк опрокидывал ее кислое корыто с
помоями, а бабка ворчала сокрушенно:
- У-у, подлюга!.. Ему як бы кору, як бы вуголя, то вiн бы iв, а як шо
доброе, то ты не йiсы, полiщук триклятый!.. Це ж люди iлы!
Был дед, который зимою больше лежал на печи, укутавшись кожухом, а
летом выходил греться на солнышко, и дома и на солнышке все сосал люльку.
И уже плохо различал он глазом и ухом и, слыша чириканье кругом в
летний день, спрашивал его, внучка:
- Шо ж це таке усе свиринчить, га?
Внучек только махал досадливо и важно рукой:
- Одчепись!
Перед сном он молился за них обоих, за бабку и деда. Но в хате жила еще
под печью рябая жаба, и иногда она выползала и шлепала животом по полу. Не
то, чтобы он ее боялся, но была она ему очень противна, и, молясь на сон
грядущий, в углу, перед иконой, на коленях, он бормотал:
- Помилуй, господи, дiдусю и бабусю... а жабу не треба!
Бабка пугалась.
- Шо це ты, неслух!.. Хиба ж от так можно?