"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Жестокость (Повесть)" - читать интересную книгу автора

одного места, другие трое пристали уже в пути.
В каждом человеческом лице есть детское, и как бы глубоко ни прятали
его, бывают такие моменты, когда оно появится вдруг, и окажется, что человек
еще совсем не жил. Это - моменты смертельной опасности или следующие за
ними, когда опасность только что миновала.
Уже то одно, что все шестеро были безусы и безбороды и весело настроены
(верст тридцать откатили от берега), приближало их к детям. Но они теперь,
при неуверенном еще свете утра, стали близки друг к другу, как бывают близки
только дети.
Много было табачных плантаций по сторонам и полотнищ пшеницы, и табак
был могуче-зеленый, полосы пшеницы охряно-желтые, - так угадывал глаз.
Однако и пшеница лишь только чуть иссера желтела, и табак еще только слегка
зеленил утренний туман, и небо еще было младенчески-молочное, не совсем
отскочило от земных твердынь...
Так же вплывали и эти шесть лиц из ночной неизвестности в дневную
внятность.
Одно - курносое... Ясно круглились дырья ноздрей над ощеренным щербатым
ртом. Глаз сначала не было заметно - щелки; потом проступили, когда стал он
говорить и смеяться: восхищенные, изумленные, откровенно жадные к жизни.
Кожа на щеках молодая, мягкая, немного бледная от бессонной ночи, и большие
серые глаза с крупными зрачками.
Чуялось по этим глазам, что хорошо он играл в детстве в лапту, этот
курносый, и в городки, и в бабки; ловко лазил по деревьям, охотясь за
яблоками в чужих садах, переплывал на тот бок речки, где тянулись вдоль
берега бахчи, и возвращался обратно, волоча в одной руке свои штанишки,
полные огурцов и скороспелых маленьких золотых дынь, а с берега беззубо
ругался ему вдогонку старый бахчевный дед и грозил колдашом.
Это где-нибудь в Рязанской губернии, на Проне, или ближе к Спасску, на
Оке, под Старой Рязанью, разоренной когда-то Батыем... И с детства только и
говорили кругом:
- Зямельки ба!.. Вон у помешшика Стерлингова аржица какая нонча -
я-дре-на-я!..
Но в заливных лугах по Оке хорошо было. После Петрова дня можно было
увязаться за охотниками из города, ночевать с ними в стогах, есть колбасу и
пить водку и на заре показывать им утиные озера...
Между делом можно было украсть у них рожок пороху, горсти две дроби,
шомпол... Мало ли на что годится эта гладенькая палочка... На кнут,
например... А когда будут уходить домой и на прощанье дадут ему
двугривенный, неотступно идти за ними следом и приставать:
- Дяденьки!.. Дайте еще хучь питялтынный!.. Мало, ей-бо, мало!.. Ночь
не спамши... и комари... и цельное утро ходимши!.. Барины, дайте!..
И, получив еще двугривенный и отойдя на приличное расстояние, начать
длинную, живописную, - что на ум взбредет, - ругань. Зачем?.. Так себе,
низачем...
Наругавшись всласть, идти к стогам, где ночевали, найти там украденную
и спрятанную еще вчера с вечера в сено салфетку, собрать в нее все брошенные
бутылки и окурки, разыскать на озере то место, где были спрятаны под камыш
две убитых матерки, поспешно, но так все-таки, чтобы не переукрала их у него
носастая охотникова собака - лягаш, и, только забравши все это, идти
торжественно к себе, в Старую Рязань, далеко видную, так как стоит она на