"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Пушки выдвигают (Эпопея "Преображение России" - 5)" - читать интересную книгу автора

художник - солнце - не уставал показывать их ему, - только смотри, - все в
новом и новом освещении.
И то, что улицы пели, для него был тот же солнечный свет. Он
затруднился бы, конечно, объяснить это догадливым людям, но для него самого
это была истина, не требующая доказательств. И, когда он заканчивал
какую-либо свою картину, он встревоженно вслушивался в нее, - поет ли?
Звучит ли? Жива ли настолько, чтобы слышно было ее тем, кто будет на нее
смотреть?
Да, он все-таки представлял перед своими картинами кого-то, зрителей,
но не мог никак и никогда допустить в этих представлениях, чтобы они были не
художники, хотя, поселясь тут несколько лет назад, он отъединился и от
художников.
Когда экономка его Марья Гавриловна, простая женщина, ведшая несложное
хозяйство в его доме и готовившая ему обед, по свойственному женщинам
любопытству, спросила его как-то, осмелев:
- Почему же это все-таки, Алексей Фомич, ни вы никуда в гости, ни к вам
никто? - Сыромолотов ответил ей после намеренно длинной паузы:
- Я, Марья Гавриловна, на своем веку решительно все уже слышал, что
могут мне сказать люди: зачем же мне ходить к ним или им ко мне?
И тем не менее теперь, в это летнее утро, он шел к людям, хотя и не в
гости, а писать портрет.
Обычно, когда он уходил за город с этюдником и черным зонтом, он
говорил Марье Гавриловне: "Иду на натуру". Так же точно он сказал ей и
теперь и сказал вполне точно, именно то, что думал: он шел "на натуру", хотя
за портрет должен был получить немалые деньги.
Отъединившись от людей, Сыромолотов рассчитал, что его наличных средств
при скромном образе жизни должно ему хватить надолго, почему в заработке он
не нуждался. Он действительно чувствовал себя в это утро так, как будто шел
"на натуру", тем более что "натура" эта не могла прийти к нему в мастерскую:
почти не владела ногами, сидела в кресле, прощалась с жизнью.
И поскольку сам Сыромолотов был силен и крепок и всеми порами своими
впитывал солнце, разбросанное кругом него, он шел, испытывая знакомую
художникам жадность к тому, что вот-вот должно потухнуть.
Чтобы понять это, нужно видеть, как художники пишут закат с натуры, как
широки у них в это время глаза, как торопятся их кисти, как напряжены их
тела, подавшиеся вперед, туда, где догорает заря, где вот-вот начнут
пепелиться облака, на которые пока смотреть больно, до того они ярки, туда,
где совершается волшебство, на которое вот-вот опустится занавес... Со
стороны глядя на них, на художников, в это время, можно подумать, что они
сумасшедшие, а они только ловцы солнца.
И здесь, на улицах, Сыромолотов не просто смотрел на все кругом, - он
вбирал, он впитывал в себя то, что мелькало и исчезало, сверкало и гасло,
чтобы никогда уж не повториться больше.
Вот чей-то беленький ребенок-двухлетка, чинно сидящий на охряной доске
крылечка, вскинул на него ясные глазенки и сказал протяжно:
- Дя-дя!
- Совершенно верно, - отозвался на это Сыромолотов. - Тетей еще никто
не называл.
И, улыбаясь, погладил ребенка по головке, следя в то же время, как в
мягкие голубые тени прятались его пухлые пышущие щеки.