"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Утренний взрыв (Эпопея "Преображение России" - 7)" - читать интересную книгу автора

На что Алексей Фомич отвечал:
- Именно так, как я-то, и работают все вообще художники... Конечно, я
имею в виду настоящих, а не так называемых.
А однажды к этому добавил:
- На натуру очень много времени уходит, вот что... Точнее, на поиски
настоящей натуры... Попадается, да не то, что надо... И с Леонардо да Винчи
тоже ведь был не совсем приятный для заказчиков пассаж. Я говорю о "Тайной
вечере". Заказали и назначили срок. Начал он писать, а с кого же прикажете
писать - ведь не пристава, а самого Христа и двенадцать его апостолов? Надо
найти, с кого, и вот он ищет. Больше всего времени уходит на поиски, а не на
работу. Двенадцать лиц, наконец, есть на картине, это считая с Христом, а
тринадцатое? Для тринадцатого натуры никак не может найти. Месяц ищет, два
ищет, три ищет, - нет! И черт его знает, где его разыскать! Кто же этот
тринадцатый? Да Иуда!.. Три месяца ходил по всем притонам, пока наконец-то
набрел на подходящий профиль подлеца! И возвел его в перл создания... Он на
картине и чернее-то всех других, и за мешок со сребрениками держится да еще
и солонку локтем опрокинул, - всесторонний, следовательно, негодяй!
В поисках натуры для картины Сыромолотов ежедневно гулял по той улице,
на которой стоял его дом, и по другим соседним, более оживленным, и
вглядывался так пристально во все встречные лица, что казался очень
подозрительным тем, кто его не знал: не сыщик ли?
Но такие все-таки были редки, большинству же он был известен, а так как
ходил он медленно, что было необходимо ему для наблюдений, то какие-то
местные остряки сочинили даже речение: "мертвый шаг, как у художника
Сыромолотова".
Иногда, правда, очень редко, заходил по вечерам, когда нельзя было
писать красками, в дом Сыромолотова старик Невредимов. Он заходил поговорить
о политике, не об искусстве, но разве мог без такого колоритного старца
обойтись Алексей Фомич? Все поколения должны были найти свое место в
огромной толпе манифестантов, поэтому был на картине и он, белоголовый,
только ему не говорили об этом ни сам художник, ни Надя, так как не были
уверены в том, что он не расскажет о картине кому не следует: у него,
бывшего здесь несколько десятков лет нотариусом, много было знакомых.
Он садился обыкновенно в гостиной, зажав между острых колен свою трость
с набалдашником в виде лающей моськи. Выточенная из моржовой кости голова
этой моськи была удобна тем, что сверху отполировалась под рукою, стала
совершенно гладкой, и на нее отлично можно было опираться, а снизу захватить
ее безымянным пальцем, чтобы в руке держалась крепче.
О политике он говорил однообразно, но вполне убежденно:
- Паршивый у нас царишка, - вот беда наша!.. И ту войну, с японцами,
проиграл, так зачем же в эту еще полез?.. Си-дел бы ты, пропойца непутевый,
тихо-мирно, дожидался бы, когда удобнее тебе лататы задать, а то, пожалуй,
хуже тебе будет: убьют, как Людовика Шестнадцатого убили.
Сыромолотов слушал и, незаметно для увлеченного старца, подмигивал
Наде, дескать, не прав ли он был, поместив деда в толпу демонстрантов. Но
когда вместе с дедом приходила Дарья Семеновна, та все-таки, на случай чего,
оглядывалась при таких бунтарских словах на окна и успокаивалась, когда
вспоминала, что окна выходят не на улицу, а в сад.
Вся круглая и невысокая, она увековечила себя не в Наде, а в ее младшей
сестре Нюре, с недавнего времени живущей в Севастополе, где муж ее,