"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Львы и солнце (Эпопея "Преображение России" - 14)" - читать интересную книгу автора

Ионыч, оказалось необычайно людно, весьма простонародно - даже в зале
первого класса, - очень шумно и как-то совсем неожиданно празднично...
Правда, день был воскресный, но народ, переполнивший вокзал, видимо никуда
не собирался ехать и не был озабочен тем, как бы достать билет и как бы кто
не украл мешка или корзины. Никто и не тащил на себе, пыхтя и наливаясь
кровью, чудовищных узлов, замызганных, перетянутых веревками семейных
чемоданов. Толпа была явно свободна от прокисших своих вещей и уже одним
этим празднична.
Все кругом были очень возбуждены. Кто-то - за толпой не было видно как
следует, кто именно, - кричал решительно:
- А я вам говорю: за нас казаки!
- А отчего же ораторов нет? - спросил громко Иван Ионыч, вспоминая
инженера Нижерадзе. - Вот бы теперь оратора.
Женщина с рябинами около носа отозвалась визгливо и даже запальчиво:
- Говорят же!.. "Оратора"!.. Возле памятника цельный час говорят!..
Иван Ионыч представил памятник, весь обляпанный белыми сочными
снежками, представил и то, как выкрикивает там кто-нибудь вот теперь,
взобравшись на цоколь или тумбу, и сказал женщине строго:
- То своим чередом, а надо бы и здесь!
Потом произошло что-то менее понятное: толпа на вокзале забурлила, как
кипяток в котле, и одна часть ее неудержимо полезла внутрь вокзала, крича:
"Полиция!.. Держись!.. Полиция!..", другая - и как раз в это течение попал
Иван Ионыч - буйно ринулась к выходу на площадь.
Тут, около подъезда, упершись в выступ стены, чтобы его не столкнули
ниже, он увидел первую кровь.
Безбородый, с кошачьими рыжеватыми усами, с глазами навыкат, красный,
полнощекий, картинный пристав, гарцуя на кровной вороной, белоногой лошади
во главе двух-трех десятков конных полицейских и стражников и не менее
полусотни казаков, решил сделать натиск на толпу... Он взмахнул рукою с
матовым револьвером и что-то крикнул назад, команду, - толпа кричала, трудно
было разобрать какую, - после которой все разом пришпорили коней и
пригнулись, готовые в клочья разнести огромную толпу, запрудившую площадь.
Толпа же как будто сделала бастион из огромной неуклюжей бронзовой
лошади и такого же неуклюжего всадника на ней; она отхлынула вся только
сюда, к памятнику, и здесь непрошибаемо сгрудилась. Лошади пристава и
полицейских не могли взять разбега, никакой атаки не вышло. Вороной красавец
переступал тонкими ногами в белых чулочках перед плотной стеной толпы. Он
все время то пригибал точеную голову к груди, то подымал ее, чтобы опять
пригнуть. Со стороны казалось, что он приветливо кланяется толпе... Но
багровый пристав кричал, слышно было только: "...иись!.. ять!.." - и
непечатная брань. После говорили, что кто-то ударил его по ноге палкой, и
пристав в него выстрелил. Он думал, может быть, что вслед за его выстрелом,
как за сигналом, раздадутся стройные всеустрашающие залпы, но полицейские и
стражники только потеснились, чтобы пропустить казаков.
Издали нельзя было понять, что случилось так неожиданно, - все время
кричала и волновалась толпа, - почему-то в ближайшего к себе казака-донца с
лихим желтым чубом выстрелил пристав, и тот беспомощно упал на шею лошади, и
тут же блеснула шашка, и пристав с разрубленной головой опрокинулся
навзничь: товарищ убитого казака отомстил за одностаничника.
И вся площадь взвилась радостно: "Ка-за-ки!.." Это был не крик, а