"Виталий Сертаков. Рудимент " - читать интересную книгу автора

Это даже не смешно.
Несмотря на ее сложности, девочка и близко не представляет, что такое
настоящее одиночество, когда ты месяц за месяцем, год за годом проводишь в
неподвижности. Слух невольно обостряется, ты слышишь возню сверстников в
соседних с больницей дворах. Летом они азартно пробуют свои новые
велосипеды, а зимой с хрустом режут лед на катке. Когда с тополей облетает
листва, палисадник, перед окнами моей палаты, пропускает тысячи звуков с
улицы. Я навострился различать марки машин по шуму моторов, а по лаю узнавал
всех окрестных собак. Я слышал, как их подзывают хозяева, выучил их клички и
повадки. Где-то неподалеку располагалась школа, из нее ко мне, год спустя,
прикрепили учителей. Но за год я дошел до того, что по голосам и звуку шагов
угадывал, наверное, половину учеников. Я никогда их не видел, но почти
зрительно представлял эти микрогруппы, сложившиеся компании, и даже иногда
улавливал отголоски их внешкольных планов и проказ.
У меня были соседи по палате. Скучные и плаксивые. Сестры вывозили нас
на прогулку, а за три года сменилось три лечащих врача. Появилась
учительница, затем еще одна.
И все равно, чувство одиночества заполняло меня до краев. Я безумно
скучал по нашей суетливой, пропахшей вином и сырыми стенами квартире, где
вокруг меня постоянно суетились родные и соседи.
Что может знать Дженна Элиссон об одиночестве неподвижности? Когда твою
грудь сдавливает жесткий корсет, солнце бьет прямо в глаза, а по ноге
взбирается гусеница, но ты не можешь даже нагнуться, чтобы прогнать ее?
Сестра оставила кресло возле клумбы, заболталась с сослуживцами, а тебе
остается только зажмуриться, потому что солнце сместилось на небе и лупит
прямо в физиономию. А если тебе не вовремя приспичило в туалет, то
приходится терпеть, потому что никто не попрет тяжеленное кресло по
ступенькам к лифту. Потому что в нашей больнице даже не было пандуса, и,
выволакивая нас на улицу, санитары делали великое одолжение. И слово
"больница" - не что иное, как неловкий эвфемизм, короткая ночнушка, не
скрывавшая срама. В больницах лежат те, кто может выздороветь, а Дом
инвалидов - это навсегда.
Как могильная плита. Глаза уставали от чтения. С тоски я начал
придумывать песенки и сказки, лишь бы хоть чем-нибудь себя занять. Я не мог
проводить дни, уставившись в стену, как мои соседи. Одиночество держало лапы
возле горла и неусыпно поджидало момента, когда я расслаблюсь.
Я старался не расслабляться. Те, кто отдал мне свои клетки, выросли бы
волевыми людьми.
Наступил день, когда я заметил, что меня слушают. Постепенно сложился
устойчивый круг поклонников. Нянечки начали собирать вокруг меня других
детей, но приползали и взрослые. Я так много впитал из литературы, из
радиопостановок и телевизора, что мог бы вполне обойтись без сочинительства.
Но сочинять самому оказалось гораздо приятнее.
Своего рода наркотик. Оно лилось из меня, а слушатели замирали с
раскрытыми ртами. Я способен был их удерживать часами, на ходу выдумывая
байки о волшебных лесных жителях и таинственных приключениях подземных
карликов и космических рейнджеров. Среди персонала больницы не нашлось
толкового психолога, который бы задался вопросом, как это возможно, чтобы по
тридцать человек, детей и взрослых, часами, как приклеенные, слушали
мальчишку-инвалида. Больные являлись даже с других отделений. Их не