"Эфраим Севела. Продай твою мать" - читать интересную книгу автора

которым арабы вот уж сколько раз, и все безрезультатно, тщатся
уничтожить нас, евреев.
Я же пошла с мальчиком в Яд-Вашем. Ты так недолго пробыл
здесь и был так поглощен проблемой, как бы растолкать локтями
своих собратьев и протиснуться на местечко поуютней и
потеплей, что, возможно, и не знаешь, что такое Яд-Вашем.
Это, дорогой мой папа, музей. Музей катастрофы. Музей,
посвященный шести миллионам загубленных нацистами евреев. И
расположен он в глубине одного из Иудейских холмов - его залы
вырублены в скале, и туда входишь как в подземелье, как на тот
свет, не знаю, в ад или в рай, где пребывают эти миллионы
невинных душ.
Для меня Яд-Вашем не музей. Для меня, твоей дочери, это -
рвущийся из скал к небу вопль всей нашей замученной родни, это
бессильный и отчаянный крик безоружного народа, на который
остальной мир нацелил штыки и оскалил клыки.
Туда я привела маленького Дана. Еврея, родившегося не во
враждебной неволе, а в своем свободном доме и поэтому не
знающего горечи чужого хлеба, которым нас всегда попрекали, и
даже не подозревающего, что на свете есть такая мерзость, как
антисемитизм.
Мы вошли в скалу, с каждым шагом уходя все глубже под
землю, и в полумраке каменного зала из черного бархата стен на
нас смотрели печальными еврейскими глазами те, кого нет в
живых, но сохранились для тех, кто уцелел, щелчком фотокамеры
в руках убийцы, запечатлевшего и увековечившего свои жертвы
прежде, чем их убить.
Эти фотографии, увеличенные до размеров человеческого
роста, перенесенные на стекло и подсвеченные изнутри, создают
жуткую иллюзию, что ты, пришедший в музей, вдруг становишься в
один ряд с теми, кого раздели догола и поставили у края
могильной ямы под дула винтовок. Ты объемно, выпукло осязаешь
этих людей, в чьих затравленных глазах и помертвевших от ужаса
лицах узнаешь черты своих родственников и друзей. Словно там
стоят твои тети, двоюродные братья и сестры, бабушки. Почти в
каждой жертве я угадываю взгляд, гримасу, излом бровей,
виденные мною в Каунасе у оставшихся в живых евреев.
Я, как во сне, не иду, а плыву от стенда к стенду,
мерцающему на фоне черного бархата, и то становлюсь в один ряд
с расстреливаемыми, чуя своими локтями их похолодевшие от
страха бока, то попадаю в длинную очередь голых женщин,
покорно выстроившихся у входа в газовые камеры и до последнего
мига верящих, что это всего лишь баня. Я покрываюсь гусиной
кожей, меня бьет озноб, я сжимаю кулаки до того, что ногти
впиваются в ладони.
И вдруг слышу заливистый детский смех. Я резко
оборачиваюсь. Мы с Даном одни в этом огромном подземном зале.
Одни. Если не считать евреев на фотографиях. Но те застыли. А
мы движемся.
Дан хохочет и приплясывает. Он играет с мальчиками,