"Эфраим Севела. Продай твою мать" - читать интересную книгу автора

из них чистую свежую детскую кровь и в консервированном виде
отправить в полевые госпитали для переливания раненым
солдатам.
Моей сестренке Лии было семь лет, а мне - десять.
В кузов автофургона с брезентовым верхом набросали кучей
не меньше пятидесяти детей, и они шевелились клубком, из
которого торчали детские головки, неловко прижатые другими
телами ручки и ножки в туфельках, сандалиях, а то и босиком.
Клубок дышал и шевелился и при этом попискивал, подвывал и
всхлипывал.
Я был прижат к левому борту, на моем плече покоилась
чья-то стонущая головка, а ноги сдавили сразу несколько тел.
Худых и костистых, какие бывают у маленьких ребятишек. Кто-то,
лица я его не мог разглядеть, все пытался высвободить свою
прижатую руку и больно скреб по моему животу. Я втягивал живот
как можно глубже, почти до самого позвоночника, но пальцы с
ногтями снова настигали истерзанную кожу на моем животе. С
этим я в конце концов смирился. Я был большой. Десять лет. И
успел привыкнуть к боли в драках с мальчишками на Зеленой
горе, где мы жили в отдельном двухэтажном доме с папой и мамой
и младшей сестрой Лией. Меня закалила также и строгость мамы,
которая не скупилась на подзатыльники, когда ей что-нибудь не
нравилось в моем поведении. А не нравилось ей в моем поведении
все. Потому что она меня не любила.
Но все это было давным-давно. В мирное время. Еще до
того, как немцы пришли в Каунас, и полиция выгнала нас из
нашего дома на Зеленой горе и пешком погнала через весь город
в далекий и нищий пригород Вилиямполе, и место, где нас
поселили в вонючей комнатке, стало называться гетто.
Прижатый к борту фургона, я никак не мог видеть моей
сестренки, и с этим мне было трудно смириться. Я слышал, как
она тоненьким голоском звала меня. Я отвечал ей. Наши голоса
тонули в других голосах. Но все же мы слышали друг друга и
перекликались. Ее голосок был такой жалобный - такого я
никогда не слышал. Я хотел было переползти к ней, прижать к
себе, чтобы она успокоилась и затихла. Но вытащить свое тело
из переплетения других тел оказалось мне не под силу. И я
только подавал голос, чтобы маленькая Лия знала - я о ней не
забыл и нахожусь совсем близко.
Машину качало, иногда подбрасывало на ухабах, и тогда мы
стукались друг о друга, и это были мягкие удары, а те, кто,
как я, были прижаты к боковому борту, больно ударялись о
доски.
На краю заднего борта сидел, свесив наружу ноги, рыжий
Антанас - литовец-полицейский. Совсем еще молодой парень с
огненно-рыжей шевелюрой, по которой его можно было узнать
издалека и успеть спрятаться. Его в гетто боялись больше
других полицейских. В пьяном виде он мог ни за что ни про что
пристрелить человека - просто так, от скуки. А пьян он был
всегда.