"Эфраим Севелла. Мужской разговор в русской бане" - читать интересную книгу автора

бестия. Значит, уцелела, стерва. Не подстрелили ее тогда в облавах, не
поймали. И видать, покраснел, потому что мой секретарь, ушлый парень, глаза
деликатно отвел в сторону.
Мне бы, конечно, для своей безопасности следовало сказать, что не помню
я никого из Литвы, и распорядиться не соединять ее со мной. Зачем давать
материал для доноса? А вместо этого я велел секретарю соединить меня по
телефону с этой... из Литвы и, как услышал ее голос, окончательно узнал и
развол-
новался как мальчишка. Оказывается, она у нас здесь в командировке,
остановилась в гостинице и, гуляя вечером, опознала меня на портрете,
вывешенном на Центральной площади, где стенд с рожами депутатов Верховного
Совета, и стала звонить в обком. Очень она хочет меня повидать. Своего
спасителя.
Вот те раз! И она туда же! Как сговорились. Все делают из меня святого.
Хоть я такой же подонок, ничем не лучше других был. А все же лестно. Даже
мысль шевельнулась: может, память мне изменяет, не могут же все ошибаться?
Короче говоря, условились мы повидаться. Где? Меня в городе каждая
собака знает. Зачем давать пищу для пересудов. Позвонил жене, что поздно
вернусь. Отпустил машину с шофером, захватил из сейфа бутылочку коньяка да
конфет шоколадных и пешком к ней в гостиницу пошел.
Увидал я ее и пожалел, что рискнул на такую авантюру. От той белокурой
бестии и следа не осталось. Бабе добрых сорок пять. Вместо белых, как лен,
волос, серая пакля, взбитая у парикмахера. Какая-то крупная, угловатая,
костлявая. Скосил глаз на ноги - ведь я когда-то облизывался, идя сзади, на
ее упругие спортивные икры - жилистые ноги с проступающими гроздьями вен.
Делать нечего. Пришел - бежать поздно. "Распили мы бутылочку. Она мне
про себя рассказывает. Как укрывалась у дальних родственников, как до самой
смерти Сталина большей частью в погребе отсиживалась, чуть до чахотки не
дошла без солнечного света. А потом, слава Богу, все выправилось.
Университет кончила, вышла в люди. Имеет дом. Мужа и детей. А родных -
никого. Не вернулись из Сибири. Все умерли там. От холода да от недоедания.
И отец, и мать. И оба братика.
Мы оба, опьяневшие от коньяка, взгрустнули по этому поводу. Я даже
сказал в утешение что-то банальное, вроде: все это - культ личности, но те
времена, мол, прошли безвозвратно и больше не будет подобных нарушений
социалистической законности. Партия, мол, стоит на страже интересов
трудящихся.
А она, дуреха захмелевшая, засверкала подведенными глазками.
Верно, - говорит. - - Даже в те страшные годы
были настоящие коммунисты, которые берегли честь партии. Вы, например.
Вы не только меня спасли от гибели. Благодаря вам я поверила, что есть
подлинные коммунисты, и я сама сейчас - член партии.
Господи, что за наваждение! Мне ей в глаза стало стыдно смотреть. А
она, подвыпив, только и норовит мне в душу заглянуть.
Помните, говорит с такой пьяной ухмы-
лочкой,- как вы меня вели на соседний хутор за солью. Я эту ночь как
сейчас вижу. Темно было, верно?
Верно,- соглашаюсь.
- Я иду и ваш взгляд чувствую на себе. Жгет меня ваш взгляд. На ногах
своих чую. Понравились вам мои ноги. Верно?