"Лоран Сексик. Дурные мысли " - читать интересную книгу автора

узнавал. Мне представлялось, что я красивее, вроде молодого Дугласа
Фербенкса, а тут у меня вдруг оказался профиль почти как у кузена Блюма.
Зато взгляд был мамин - серьезный и глубокий. Так или иначе, эти простые
фото на плохой бумаге разнесли весть обо мне повсюду. Я стал Натаном
Знаменитым.
Г-ну Ганцу оставалось только стричь купоны. Как-то вечером он привел в
бар нескольких местных главарей. Этих важных персон представили мне. Чтобы
увековечить момент, нас сфотографировали.
Ирма, Таня и Иван следили за моими успехами и зеленели от злости. Они
требовали процент от прибыли - свою долю пирога. Г-н Ганц ни на какие
уступки не шел. Они продали меня за 10 000 марок - и больше ни пфеннига не
получат. Мои похитители возмутились. Посыпались угрозы. Покой был нарушен.
Вышибалы г-на Ганца явились навести порядок. Стены заведения затряслись.
Но представления продолжались. Теперь выходящие на сцену клиенты должны
были загодя записывать все, что приходило им в голову. Я воспроизводил под
приветственные возгласы самые диковинные мысли: мужчина пожирал быка,
женщина отдавалась взводу солдат, старик возвращал себе молодость. Гремели
рукоплескания. Я начинал находить вкус в своем ремесле. Я становился
настоящим артистом, стараясь не вспоминать, кто я такой и откуда пришел.
Однажды утром г-н Ганц вошел ко мне с газетой "Бильдцайтунг" и сказал
взволнованно:
- Тринадцатая страница. Взгляни!
Я не спеша перебрасывал газетные листы, чтобы продлить предвкушение
удовольствия. Скользнул взглядом по бесчинствам Советов, курсу марки,
забастовкам во Франции, выходкам какого-то Гиммлера в Мюнхене. На десятой
странице обратил внимание на статью Вальтера Бенжамина: вспомнилось, как он
угощал меня конфетами в доме Старика.
- Не тяни! - велел г-н Ганц.
Мое имя тянулось через всю страницу! Заголовок аршинными буквами:
"Натан Левинский, мошенник или гений?" На фотографии справа от меня в
элегантной позе застыл обер-бургомистр Берлина. Г-н Ганц ухватил меня, и мы
пустились в бесшабашный пляс, воздевая руки к небу и распевая "Шалом
алейхем". Все-таки г-н Ганц опомнился, закрыл лицо руками и пробормотал: "От
этого еврейчика с ума сойти можно!"

9

Ее светлым волосам не хватало вызывающего блеска белокурых арийских
шевелюр. И лицо было очень бледным. Но стоило ей поднять голову, как
впечатление болезненности исчезало - его стирал взгляд черных глаз из-под
длинных ресниц. Что делала здесь каждый вечер эта печальная девушка, сидя в
первом ряду между берлинскими обывателями, гоготавшими и скалившимися при
виде обнаженных женщин? Может, она ждала, когда я сделаю ей знак рукой? В
свете юпитеров лицо ее высвечивалось резко, как у актрис в фильмах
Эйзенштейна.
Перед выходом на сцену я разглядывал ее сквозь щелочку занавеса. Время
от времени какой-нибудь мужчина присаживался рядом с нею, трогал за локоть
или клал руку на плечо, но тут же отступал, отброшенный ледяным взглядом.
Не знаю, может, мне казалось, но когда я появлялся, слабая улыбка
освещала ее лицо. Почему она ни разу не поднялась на сцену вместо всех этих