"Тишина всегда настораживает" - читать интересную книгу автора (Вандрем Уве)

5

Дни первой недели, проведенные в бессмысленной суете, остались позади. Постоянное напряжение — надо уследить за различными сигнальными свистками и командами и понять их — лишало способности мыслить, полная сосредоточенность, исключительно на ближайших, непосредственных целях — добиться безошибочной согласованности всех частей тела при маршировке, держать в предписанном порядке форму, четко и быстро исполнять приказы, пунктуально выполнять служебные обязанности, принимать в определённые часы пищу, абсолютно отключаться в часы ночного отдыха. Там, на гражданке, он и представить себе не мог, что вот такое может полностью подчинить человека, не оставив ему малейшей возможности для воспоминаний, раздумий, содержательной беседы. К изучению ракет, оружия он в это время и не приступал. Кубик однажды сказал им: «Сначала нужно сделать человека управляемым, затем мы его шлифуем, оттачиваем, и наконец, когда он полностью обработан, ему дается в руки оружие». Кубик никогда не скрывал сути дела, отвечал на нетерпеливые вопросы спокойно и ободряюще.

На второй неделе они наконец получили винтовки Г-3. Оружейный склад располагался в бомбоубежище, за двойными дверями, на что Шпербер до сих под не обращал внимания. Унтер-офицер-оружейник отодвинул массивную задвижку и открыл автоматический замок. Перед складом стоял толстый деревянный прилавок на уровне живота — истертый и покрытый глубокими царапинами. Он издавал запах смазанной тавотом стали. Окна склада выходили в земляную яму, в которую почти не проникал дневной свет. Складское помещение освещалось яркими лампами. Глаза Шпербера разбежались, как в магазине, а затем он начал рассматривать отдельные предметы. Стеллажи заполняли помещение от каменного пола до куполообразного потолка. Автоматы, скорострельные винтовки, ручные противотанковые гранатометы — почти все оружие было упаковано в жесткий пластик. Ну прямо как в арсенале террористов. Там, снаружи, этот склад, должно быть, охраняют тройные посты часовых. И вот эти-то орудия преступления они, новобранцы, получат сейчас. Ему припомнилась процедура конфирмации:[5] человека объявляли взрослым, созревшим для дотоле запретного.

Винтовки были американского производства. Наверное, они побывали и во Вьетнаме; во всяком случае, их уже употребляли. Здесь же они считались второразрядным учебным оружием. «Надо полагать, они все-таки стреляют прямо», — пошутил Бартельс, когда понял, в чем дело.

— Канонир Шпербер!

— Я!

— Запомните номер оружия. Посмотрите, все ли на месте. — Унтер-офицер выложил на прилавок перед ним винтовку. Посмотреть, все ли в комплекте? А чего там может не хватать? Затвор есть. Патронник. Магазин. Ствол. Ремень. Большего он и не знал.

— Берегите оружие, как собственный глаз! Всегда тщательно смазывайте!

— Яволь!

И вот Шпербер держит винтовку в руках. Праздник без радости. Винтовка Г-3, десяти фунтов весом, оттягивает ему руки. Он крепко обхватывает пальцами ее ложу. Гладкая, удобная машинка, это Шпербер чувствует. Он взглянул на остальных. Все притихли. Повесили винтовки через плечо. Отныне они вооружены. По лестнице поднимались тяжело. Стук каблуков по каменным плитам коридора стал, казалось, громче.

Первый урок освоения винтовки Г-3. На столе в спальне номер одиннадцать Кубик разобрал ее на части, разложил их по порядку и пояснил: затвор, втулка боевой пружины, рычаг автоспуска, боевая личинка, рычаг автоматического переключения. Затем он показал ударник и пружину ударника. Потом — пламегаситель, курок, спусковой крючок. Шпербер почти ничего не запомнил из названий, он слушал только, как они звучат. Слоги слов округлы и жирноваты, словно смазаны слюной Кубика. При разборке винтовки нельзя потерять ни винтика, ни шплинта — веселенькая игрушка, выглядит как детская и в то же время такая сложная и точная, как часовой механизм. Изучать, познавать, обхаживать.

— Лучшая в мире скорострельная винтовка, — возвестил Кубик. — Точно. Прочная… Ну, это вы скоро поймете.

Кубик отлично знал свое дело. Он носил форму уже четыре года. И еще два оставалось. Он был спокойнее большинства других командиров отделений, которые, получив повышение по службе незадолго до нынешнего набора новобранцев, отличались еще особым служебным рвением. Когда он начал разговор об ударнике, Эдди Мюллер почти всем телом навалился на стол. Как завороженный, он брал из рук Кубика одну деталь за другой. Ощупывал пальцами острие ударника. Весь — любопытство, возбуждение. Кубик разрешал ему это.

— Когда острие ударника бьет сюда, по капсюлю, — пояснял он, — происходит взрыв.

Хайман оттянул Эдди обратно на стул. Ребром ладони Эдди стукнул Хаймана по руке:

— Ты, что ли, тут унтер-офицер? Чего прилип как банный лист?

Хайман отмахнулся:

— Ну ладно, ладно.

Когда вышли на учебный плац, Кубик показал, как держать винтовку, как целиться, как делать ею выпад вперед. Потом винтовку установили на штативе. Каждый должен был подойти и навести прицел в «десятку» на мишени.

— Рычаг, господа, устанавливается вращением его против часовой стрелки, — пояснил Кубик. Затем подсказывал: — Перекошено. Выше поднять. Опустить немного. Левее. А теперь — точнее, в цифры на концентрических кругах мишени.

В спальне Шпербер ознакомился с винтовкой основательнее. Это стоило усилий. Боевая личинка скользнула в пустой магазин, царапнула его, вышла наверх, затвор послал воображаемый патрон в патронник. Перед глазами появилась красная точка. Винтовка была снята с предохранителя. Шпербер обхватил пальцами скобу, предохранявшую спусковой крючок, зажал приклад между плечом и грудью, поднял ствол левой рукой на уровень фуражки и попробовал расположить в одну линию глаз, прорезь прицела, мушку. В спальне было темно, поэтому он осторожно перевел ствол на окно, прицелился в оконный переплет. Но четко он видел что-либо одно — либо прорезь прицела, либо мушку. Мишень оставалась смазанной. Потом он четко различил оконный переплет и мушку, а прорезь прицела исчезла из поля зрения. В общем, такая наводка ничего не дала. Тогда он взял на прицел наружный объект, казарму шестой батареи — сначала расплывчато, затем, наконец, ему удалось четко увидеть и прорезь прицела и мушку. Вдруг в прорези появилось оливковое пятно, которое двигалось. Он повел за ним линию прицела. Она колебалась. Теперь снимаем палец со скобы и давим им на спусковой крючок. Он нажал крючок. В тишине раздалось звучное клацанье. В этот момент в спальню вошел лейтенант Вольф.

— Внимание! — крикнул Хайман.

Вольф выхватил винтовку у Шпербера и швырнул ее на пол.

— В кого вы целились?

— Так, ни в кого. И без патрона.

— В людей здесь не целятся. Запомните.

— Только в зверей! — вмешался Бартельс,

— Фамилия? — бросил ему Вольф.

— Канонир Бартельс.

— Доложите фельдфебелю: на сегодняшний вечер я вас посылаю дежурить в пожарную команду.

— Яволь, господин лейтенант. Может, еще чего придумаете?

— Ну-ка подойдите ко мне и дыхните.

Бартельс сделал несколько шагов к Вольфу, придвинулся вплотную, сильно и коротко без раскачки толкнул его всем телом так, что тот приложился спиной к двери. Бартельс вытянулся в струнку:

— О, ради бога, извините, господин лейтенант, я вас не заметил: к вечеру у меня всегда снижается острота зрения. Вот уж никак не предполагал, — сказал Бартельс и дернул головой назад, будто хотел сбросить со лба прядь волос. Затем он повернулся лицом к остальным: — Думаю, все вы подтвердите, что порой мои глаза не могут разобрать знаки различия и я путаюсь, где унтер-офицер, а где офицер. Меня это уже серьезно беспокоит, господин лейтенант.

Остальные украдкой посмеивались. Вольф взглянул Бартельсу в глаза:

— Предупреждаю: если еще раз такое повторится, канонир Бартельс, то вы пойдете под трибунал по параграфу пятьдесят первому. — И он хлопнул дверью.

Эдди кивнул Бартельсу: здорово, мол, ты его, смело — и пожал ему руку.

— А все же сознайся — хлебнул малость!

Бартельс махнул рукой и сразу посерьезнел. Его взгляд скользнул по лицу Шпербера. Йохен подмигнул ему.

Беднарц расценил выходку Бартельса как глупую: провоцировать так грубо лейтенанта Вольфа не стоит, лейтенант, по общему мнению старослужащих, был глуп. Из-за этого могут пострадать все остальные. А что думают о случившемся другие? Он взглянул на Хаймана. Тот сказал, что не понимает, почему они так настроены против Вольфа: он же выполняет свои служебные обязанности. Во внеслужебное время все выглядело бы по-иному.

— Понятно, — заметил Шпербер.

— А хорошо бы разок выпить, а? — Эдди пощелкал языком, точно забулькало пиво. Шек, бледный и безмолвный, сидел на постели.

Однажды утром, через несколько дней после этого события, капонир Хайман надел не спортивную форму, как остальные, а выходную, с белой рубашкой и синим галстуком. Китель он не застегнул на нижнюю пуговицу. Такое разрешалось. Все вещи, которые носил Хайман, казалось, были на номер меньше, чем полагалось. Он растягивал и вытягивал их, пока они не вмещали его мясистое тело. Форму он натягивал на себя с трудом; Унтер-офицеры махнули на него рукой. Хайман добился такого отношения к себе со стороны начальства лишь потому, что у него оказалась «длинная рука».

Блат, конечно, скоро обнаружился. Как-то с утра Хайман, против обыкновения, засуетился.

— Предстоит что-нибудь интересненькое? — осведомился Эдди.

— А ты любопытен, — сказал Хайман.

И тут Эдди обнаружил на погонах Хаймана полоски. О, серебро! Как засияло в спальне! Быть ему вскоре фанен-юнкером.[6] А там — будь здоров! Хайман не спешил сегодня на построение, поэтому спускался по лестнице хоть и не очень медленно, но в таком темпе, чтобы таращившие на него глаза сослуживцы не вознамерились остановить его. Во всяком случае, Хайман охранял свой суверенитет. Сто восемьдесят фунтов весу, аттестат зрелости и серебряные нашивки на погоне — попробуй потягайся с ним.

После поверки Моллог, стоя в туалете, открыл тайну: Хайман получил внеочередной отпуск. По ходатайству Вольфа. По поручению своего отца Хайман должен нанести визит одному из отцовских клиентов. Он мог бы даже пойти в гражданской одежде, но не захотел.

— Скажи-ка, — обратился Моллог к Шперберу, — ты так и отказываешься от офицерской карьеры?

Шпербер не ответил на его вопрос.

— Не все ведь такие, как Вольф, — продолжал Моллог. — Около ракет таких не держат. — Он выразительно постучал пальцем Шперберу по виску. — Такие, как Вольф, там, наверху. Его же наказали, переведя в учебную батарею. Задержка присвоения очередного звания — за пьянство во время исполнения служебных обязанностей.

Шперберу ничего не оставалось, как выслушивать эти неуклюжие откровения. Моллог встал рядом со Шпербером. От него несло свежим красным перцем и пивом.

— Этот тип неодушевленный, я тебе говорю, — толкнул он Шпербера к выложенной плиткой стенке. — Тебе я желаю лучшего.

В конце дня, когда Хайман явился в спальню, он вынул из своего «дипломата» целлофановый пакет и бросил его на стол. Проспекты жилых фургонов. Реклама. «Дипломат» он засунул под кровать. Эдди, писавший в это время открытку, тут же выудил один из проспектов. Шек и Беднарц тоже взяли по одному. Тогда Хайман вновь вытащил чемоданчик, открыл его и пустил по столу четыре модели автомобилей — три «каравана» и один «мерседес». Эдди схватил «мерседес», присоединил к нему прицеп — жилой фургон — и что-то забормотал про себя. Машинки были не более десяти сантиметров в длину. Они катили каждая по своей траектории. Спиралеобразная направляющая, сужающаяся к концу, останавливала их бег. Так собаки крутятся по месту выгула, пока не освоят его. Эдди отсоединил автомобильчик от прицепа, поставил его на попа с помощью коробка спичек и открыл маленькую дверцу. Потом он уткнулся подбородком в стол и заглянул внутрь, снял крышку. Молча разглядывал. А Хайман уже убирал остальные машины в «дипломат».

Шпербер рассматривал в цветном проспекте такой же автомобиль, какой держал Эдди. Спереди, на месте соединения прицепа с автомобилем, был укреплен на держателе десятилитровый баллон с газом. Он обеспечивал горючим расположенную внутри фургона газовую плиту на три конфорки, калильную лампу под крышей и отопление под задним окном. Гардины в красно-белую клетку. Сиденье могло превратиться в ложе на двоих. Посуда на полках была закреплена, чтобы не упала во время движения. Окна — на всю длину боковых стенок. Не автомобиль, а жилмобиль. А почему бы и нет? В США, например, бегают тысячи, десятки тысяч оборудованных под длительное жилое помещение «караванов», пояснил Беднарц. Люди, которые ими владеют, отказались от житья в городах. Для покупки таких машин они экономят долгие годы или же продают весь свой скарб. Эти ящики на колесах — комплексные «караваны»: автомобиль и жилье объединены в одно целое. Их покупают многие ветераны войны во Вьетнаме, вообще солдаты, вкладывая в эти «ящики» заработанные в армии деньги. И сезонные рабочие.

— Ты что, был в Америке? — спросил Эдди.

— Возможно, я съезжу туда как-нибудь. Под жилье там приспосабливают и списанные натовские «форды», грубо раскрашенные крытые рыдваны и даже старые санитарные машины и бывшие автомобили техпомощи.

Шпербер представил себе, что все машины бундесвера вдруг переоборудуют и они будут ездить по стране, вместо того чтобы возить солдат на маневрах. С их помощью мир невероятно расширился бы для человека, а жизнь стала бы дешевле.

Хайман отобрал у Эдди модель автомобиля. Шпербер представил себе, что у Хаймана весь двор забит такими машинами. Все только для Хаймана, в ни одной для Эдди, ни одной для него, Шпербера. Не совсем правильное распределение. Его взгляд постоянно обращался к плечам Хаимана, к этим серебряным полоскам на погонах, которые с сегодняшнего утра выделили его из числа других новобранцев. Ливия водораздела. Шпербер тоже мог бы оказаться сегодня в таком положении. Почему это он должен отдать свою офицерскую карьеру на откуп Вольфу и K°? Все можно было бы сделать лучше, человечнее. Разумнее. Вот Бустер, скажем, он же вполне приемлемый вариант человека. Да, но что это значило бы для него, Шпербера? Учебные курсы и экзамены. Стать пай-мальчиком, покориться судьбе. А не переродится ли он в этом случае в другого человека? Может, где-то в глубине его существа тоже сидит Вольф? А если нет, то прежде, чем он обретет возможность делать жизнь лучше, чем Вольф, он уже снова окажется на гражданке. Или как?

Еще во время учебы, за три семестра до экзаменов, Шпербер сумел получить в канадском консульстве информационные материалы о природе, климате и населении Канады. Каковы условия въезда, возможность получить работу? Кто может получить вид на жительство? Он узнал, что там нужны техники-машиностроители. И вообще люди технических профессий. Особенно требуются: Специалисты по деревообрабатывающим машинам, по изготовлению бумаги, по разработке рудных месторождений, в том числе урана. Как, там безработицей не очень уж пахнет, что ли? Он достал крупномасштабную карту Канады. Огромные лесные массивы, во многих местах которых, пожалуй, и нога человека не ступала. Чистые реки, непуганые звери и птицы. И далеко не везде запрещающие предписания. Поехать туда, примкнуть к артели лесорубов, остаться с ними в лесу, на все лето. Зимой возвратиться в один из крупных городов юга, скажем в Ванкувер. А там, если уж очень надо, можно полгода поработать техником или чертежником. Все чаще он мечтает о сверкающем топоре с длинным топорищем, о том, как подрубает стволы вышиной с колокольню, как рев мотопилы разрывает лесную тишину, с треском откалывает белые щепки. И вот стволы метровой толщины валятся на землю, образуя бреши в лесном небе. Шпербер уже видел себя в хижине охотников, в комнатке из нетесаных бревен — с людьми, задумчиво покуривающими трубки. Кто-то играет на губной гармонике. Снаружи слышен лай волкодава. А еще он мечтал увидеть выпрыгивающих из воды лососей. Мечтал и о лосях. Они еще водятся там. Мечтал о кострах на скалистых берегах рек. Вот он ставит силки на зайца, а потом растягивает шкурки на просушку. Все чаще он обращается к рекламным плакатам. Воочию видит плохо выбритых мужчин в дикой глухомани. Все, что необходимо мужчине, он должен носить в сердце, голове и рюкзаке. Ничто не может заставить его оглянуться назад. Сюзанне в этих мечтах места не находится.

И если после окончания обучения его не забреют в бундесвер, дорога для него одна — в Канаду…

Первый раз за время пребывания в армии Шпербер позвонил домой. «Ах, Йохен, слава богу, а мы уж думали заявить о тебе как о пропавшем без вести. Разве обязательно нужно заставлять нас ждать целых две недели? Как тебе служится? Не очень ли устаешь? Соскучился ли по дому? Да, чуть не забыла: Сюзанна прислала открытку из Рима. Я тебе могу ее прочесть, слушай: «Дорогой Й.! Я возвращаюсь домой. Здесь меня больше ничто не удерживает. «Tutto a posto, niente in ordine»,[7] как говорят итальянцы. Как твои экзамены? Получил ли ты летом мое письмо? Может быть, увидимся. Saluti.[8] Сюзанна». Ну вот, еще с тобой хочет поговорить папа…» — «Йохен, привет. Ну что, пристреляли вы там свое оружие? Нет? Ну да, все-таки военная авиация. Вот мать еще пару слов хочет сказать. Будь здоров, держись там…» — «Это опять я, сынок. Я сейчас вспомнила вот что: тебе еще не было пяти лет, а ты уже все попадавшие в твои руки вещи превращал в оружие. Даже щетку для унитаза. А однажды ты вывел меня из себя. Откусил два огромных куска хлеба, сделал из них пистолет, а потом стал кидать в меня кашей, прямо в лицо. Я тебя отшлепала тогда. После этого ты целый месяц не притрагивался к хлебу. Отец тебе еще раз шлет привет. Позвони еще как-нибудь, ведь этот разговор идет по местному тарифу. Много ли скопилось у тебя грязного белья? И когда же ты сможешь нас навестить?..»

Солдатские ботинки следует разнашивать. В учебном плане предусмотрен форсированный марш на пятнадцать километров. Несколько лет назад Шпербер ходил на такие расстояния, и даже дальше. Марш не должен представить для него особого труда. Правда, они пойдут не просто так, каждый сам по себе, а повзводно, по сорок человек, в ногу, и не в вельветовых брюках и бойскаутских рубашках, а в полном боевом снаряжении, со стальным шлемом на голове, с оружием, со снаряжением для штурмовых действий. Впрочем, маршировалось в ногу даже лучше, а высокие ботинки со шнуровкой хорошо держали ногу. Темп хода — сто тридцать шагов в минуту, это примерно восемь километров в час: Солдаты маленького роста, «стопарики», как их прозвали, при крупном шаге выпадали из ритма, и начальство разрешило идти не в ногу. В этот момент во взводе возникло замешательство, и дистанция между парами стала увеличиваться. Некоторые отстали, и их вынуждены были подгонять, а некоторые из них вообще вышли из строя и попытались присесть. Многие вытирали пот со лба. Кое-кто уже прихрамывал. Шпербер тоже почувствовал, что на одной пятке у него образовался волдырь. Вскоре они свернули на маленькую боковую дорожку. Унтер-офицеры, без шлема, без винтовок и штурмового снаряжения, подгоняли солдат.

Шек весь обливался потом, шлем он самовольно привязал к поясному ремню, винтовку перевесил на грудь, чтобы иметь возможность свободно размахивать правой рукой. Лицо его побледнело. Походка стала шаркающей. Шпербер тоже замедлил шаг, он понял состояние Шека и предложил:

— Подожди, давай твою пушку…

Шек не реагировал. Шпербер повторил свое предложение. Шек наконец пришел в себя:

— Да, возьми. — Он снял винтовку. — Возьми к черту всю эту муру! — Он отцепил от пояса шлем, бросил его на землю и с силой поддал ногой. Потом отстегнул плечевые ремни, и штурмовое снаряжение сползло ему на руки. Он швырнул его в канаву и потащился дальше.

— Канонир Шек, ко мне!

Шек остановился.

— Шпербер, марш вперед! — Это крикнул сзади Вольф.

Шек повалился на землю. Шпербер все же подошел к нему. Похоже, что Шек потерял сознание. Вольф оттащил его в сторону, пощупал пульс, приподнял веки, сунул ему под голову свернутую брезентовую палатку. В это время подъехал джип с командиром батареи. Затормозил. Капитан Вустер приказал вызвать по радио санитарную машину.

— Шпербер, идите вперед, тут все будет улажено.

Шпербер положил рядом с Шеком его винтовку и поспешил присоединиться к строю. Он обошел троих или четверых солдат, которые остановились и наблюдали всю сцену. Еще один лежал на кромке канавки.

— Помочь тебе? — спросил Шпербер.

— Не надо, обойдется.

— В чем тут дело? — крикнул штабной унтер-офицер. — Семи километров еще не прошли и раскисли.

Не было смысла на кого-то жаловаться и вообще встревать в дело. С тех пор как Вольф дал ему совет научиться сдерживаться, Шпербер действительно стал осторожнее. Пожалуй, не стоит так просто отбрасывать шанс поступить в офицерское училище. В обозримом будущем приятнее все же ездить в джипе, чем топать пешком со стертыми ногами.

Шпербер догнал Бартельса. Этот вроде бы не выдохся на марше. Правда, он сложен не атлетически, но жилистый. Он тоже нес вторую винтовку, Хаймана. Тот кандидат в офицеры, а длительные нагрузки тоже не выдерживает. Эта мысль порадовала Шпербера.

Волдырь на пятке готов был лопнуть. Шпербер захромал и начал отставать. Тогда он заставил себя идти маршевым шагом. Носок тер уже по открытой ранке. Надо держаться, шагать дальше. Но вот наконец приказ: шлемы закрепить к поясу, рукава рубашек закатать, винтовки закинуть за спину. Только не выбиваться из ритма. Он держал темп и в те минуты, когда выполнял приказ. Внезапно в верхней части бедра Шпербер почувствовал жгучую боль, которая расползалась по телу с каждым шагом. Сукно походных брюк терло кожу. Теперь он понял, какое значение имели тесемки на штанинах инструкторов. Почему же он не надел длинные подштанники, как было приказано? В икрах ног его донимала колющая усталость. Мышцы между шеей и плечами, сведенные болью, пытались освободиться от груза на спине и передвинуть его вперед. Внезапно перед его глазами предстала диаграмма работы мышц мускулов человеческого тела, которая висела во время его учебы на стене биологического кабинета. И он начал сопротивляться, вступил в единоборство с этими своими мускулами. Ему почудилось, что пучки мышц его тела распались на одиночные волокна. Неимоверно натянутые, напряженные до предела мышцы, сокращавшиеся и распрямлявшиеся, выпирали из-под кожи и бессильно вибрировали…

«Стоп! Теперь — под душ!» Но Йохен бежит дальше и останавливается на краю бассейна. Отец — за ним, левое плечо у него, как обычно, приподнято. Кожа его на мышцах, сухожилиях и костях похожа на отклеившуюся пленку. «Дальше не сметь, сорванец! — кричит он. — Не сметь грязным лезть в бассейн! Что будет, если все такие туда полезут? А потом, у тебя и сердце не выдержит…» Йохен идет под теплый душ. «Да нет, не туда — иди под холодный». Йохен встает под струю. Он ежится под ней, больно бьющей по телу. И тут же чувствует ее холод. Кожа на теле сжимается: Выпирают мускулы живота. Струя становится тоньше, но все равно она резкая и жесткая.

«Па, ты тоже — под холодный?» Когда отец выходит из-под душа, в глаза Йохену бросаются шрамы на его теле. Рубцы имеют сине-фиолетовый цвет. Один возле позвоночника, другой — на плече, еще один — на бедре. Легкие прострелены. Застрявшая в теле пуля. Касательное ранение. О том, что он получил их в битве под Москвой, Йохен знает уже давно. Отец называет шрамы «фиалки». Последнее ранение дало ему возможность отдохнуть от войны в военном училище в Дрездене. А потом отец прыгнул с десятиметровой вышки — первый раз в жизни. А с пятиметровой сделал сальто-мортале и сорок метров проплыл под водой. «Да, тогда мы были вроде волков», — говорит отец. Выпустили его из училища в чине лейтенанта. Храбрый лейтенант. И с этой аттестацией — снова на фронт, на отступавший. Отцовские раны всегда болят к перемене погоды. Должно быть, они здорово ноют под струей холодной воды. Но для отца это не имеет особого значения: он привык. Йохен крепче отца. Отец прыгает в бассейн раньше Йохена и плывет, взмахивая худыми руками. Потом, идя в сушилку, Йохен сталкивается по дороге с двумя мальчишками. Один из них показывает пальцем на «фиалки» его отца, а другой бьет его за это по пальцам. Можно ли одновременно чем-то гордиться и чего-то стыдиться?..

Когда Шпербер оглядел себя, он увидел пыльные ботинки, гамаши и смятые брюки. И вновь он видел свою ступню, которая выбрасывается из-под колена и вновь исчезает, — и так сто тридцать раз в минуту. Каждый, кто еще держался, был занят лишь собой. Точнее, борьбой с собой. Лица солдат отражали их тяжкое состояние. Они уже потерпели поражение, в котором нельзя было признаться. На марше осталось около половины состава. Позади катился транспортер, подбиравший всех, кто падал. Джип проехал примерно с километр, затем остановился. Оставшихся в строю подбадривали все благожелательнее. Лейтенант Вольф, стоявший рядом с Бустером у джипа, раздавал солдатам глюкозу и ободряюще похлопывал раскисших героев по плечам.

— Надо выдержать, ребята, — говорил он, — еще три километра. Потом получите свободный от службы день. — Он старался не смотреть в сторону Шпербера. Капитан Бустер узнал его среди тех, кто еще держался, и признательно кивнул ему. Шпербер забыл на мгновение о тяжести тела, доброжелательный взгляд капитана Бустера послужил для него новым импульсом. Сколько все-таки мощи в человеческом теле! Если бы все усилия, которые Шпербер выказал на последних километрах, сконцентрировать на одну минуту в стреле подъемного крана, та потянула бы несколько десятков тонн.

Впереди все еще шагал Бартельс, стройный, жилистый Бартельс. Других своих Шпербер не видел. И за своей спиной никого из них не слышал. Неужели все они свалились по дороге? А может, все их отделение уже в казарме, даже под душем? А он — нечто вроде жалкого заднего фонаря у автомобиля? Что же, тогда джип должен ползти непосредственно за его спиной. И грузовик — тоже. И вдруг он почувствовал, что вся боль ушла из его мышц. Как будто что-то тонизирующее разлилось по его телу. Да, это так. Ведь все его внимание было сосредоточено на теле. Он контролировал себя, был в полном порядке. Шагалось теперь как-то само по себе.

Потянулась песчаная дорога. За поворотом он увидел еще троих солдат. Боковой ветер гнал пыль от маленькой колонны прочь, словно дым степного пожара. Как в фильме о диком Западе. Километра через два он стал узнавать знакомую местность. Это уже подходы к месту дислокации их части. Вон там — покосившаяся верхушка церкви, это в середине деревни. Западнее от нее должны быть казармы. Новобранцы пришли с севера и шагали против солнца. Теперь он чувствовал себя ковбоем, у которого подстрелили коня. Он подумал, что сможет ускорить темп. Попробовал. Стало покалывать в мышцах. Большего он не мог выжать из себя. Но шаг его не замедлился, он уже втянулся в движение. При таком темпе его хватит еще на несколько километров.

У казарменных ворот стоял Вольф. Один кулак он упер в бок, другой держал у портупеи. Когда Шпербер прошел в ворота, его остановили. Один из штабных унтер-офицеров собрал прибывших в полукруг перед казармой. Через несколько минут к ним подошел Вольф и приказал построиться в шеренгу. Пятьдесят человек из ста шестидесяти. Эдди и Бартельс были тут же. Всем им предоставлялся один свободный день. Вольф, очевидно инициатор этого приказа, записывал их имена. Перед тем как распустить их, он сказал: «Что ж, ребята, это было дело. Вы сделали шаг вперед».

Шпербер ощупал свое тело. По спине и ногам прошла дрожь. Колени его подгибались, но держался он прямо. На какое-то время у него исчезла антипатия к Вольфу.

Растянувшись на постели, он почувствовал, что будто плывет на волнах…

Яхта раскачивается на волнах. Легким движением руля Сюзанна пытается направить ее против ветра, и паруса опадают. Вдали от берега Йохен разрешает ей держать румпель, а в гавани берет управление в свои руки. У Сюзанны начинаются школьные каникулы, у Йохена — каникулы после первого курса техникума. Они плывут на датские острова между Фальстером и Зееландом. Яхту Йохен взял у одного из друзей. На море полный штиль. Йохен ищет на карте гавань. До берега примерно пять миль. В полдень над морем появляется туман. Возможно, будет гроза. Йохен стоит на палубе возле каюты. Обхватив рукой мачту, он пытается в бинокль разглядеть эту самую гавань, которая должна лежать где-то по правому борту. В широком поле обзора колеблется силуэт берега. Йохен пытается погасить качку, пружиня ногами. Он узнает в бинокль домики на берегу, колокольню кирки, элеватор. Вот где-то там и должна быть гавань. Но нигде не видно мачт кораблей, не видно даже рыбачьих лодок. Фарватер тоже не отмечен. Прямо над берегом он замечает три, нет, даже четыре маленькие точки, насаженные, как мухи, на линию горизонта. Они вроде бы движутся. Нет, они застыли на одном месте, прямо над элеватором. Но что такое, они как будто увеличиваются? Йохен опускает бинокль. У него режет глаза. «Нашел что-нибудь?» — Сюзанна поднимает ладонь козырьком над глазами. Гавани нет. Йохен вновь осматривает побережье. Уже невооруженным глазом он видит те точки, нет, даже маленькие треугольнички, которые увеличиваются в размерах и снижаются над морем. Их четыре. Реактивные истребители. «Смотри-ка, они идут на нас», — говорит он Сюзанне. «Ой, возьми сам руль, я боюсь». Сюзанна скрывается в каюте. Он направляет яхту прямо по курсу самолетов. Две машины идут друг за другом, две другие — у них по бокам. На высоте корабельной мачты. Воздух разрывается ревом. Два оливковых треугольника на какой-то миг закрывают небо над яхтой. Йохен сжимается, но румпель из рук не выпускает. Яхта лишь немного отклоняется от курса. Воздушный вихрь обрушивается на яхту и резко накреняет ее. Сюзанна стоит возле каюты, и в глазах ее плещется ужас. Йохен улыбается непослушными губами: «Они развлекаются». Яхта тем временем выпрямляется. За кормой тянется пенный след. Треугольники самолетов снова превращаются в точки, рев моторов затихает, и они медленно совершенно беззвучно идут вдоль линии горизонта. Потом они поворачивают, добирают высоту и вновь начинают увеличиваться в размерах. «Они возвращаются!» — ухмыляется Йохен. Сюзанна снова бросается в каюту и падает на койку, судорожно хватаясь руками за ее край. Йохен направляет яхту навстречу самолетам, чтобы по возможности уменьшить угол атаки. Но истребители на сей раз отклоняются в сторону и набирают высоту. «Выходи!» — кричит Йохен. Сюзанна выползает из каюты. Проходя в стороне от яхты, все четыре истребителя качают крыльями. Дважды. «Видала? — спрашивает Йохен. — Они поприветствовали нас». Сюзанна торопится поскорее на берег. Она дергает стартовую бечевку подвесного мотора. Йохен медленно убирает паруса. «Глупо все это», — говорит Сюзанна…

Строевая подготовка значилась в плане минимум трижды в неделю.

— Если вы маршируете не так, как предписано, — сказал сегодня Кубик, — то у вас ничего не получится. Только точно выполняя предписания, вы осилите строевую. Со мной вы научитесь, между прочим, ходьбе, поворотам налево и направо, захождению левым и правым плечами, стойке «вольно», равнению налево и направо, командам «На плечо» и «К ноге», отдавать честь. И главное — стойке «смирно». По команде «Смирно» ступни ног образуют угол в девяносто градусов, колени выпрямляются, ягодицы сжимаются (между ними не протиснешь и монету в пять марок), живот нужно втянуть, грудь развернуть, руки немного выдвинуть вперед и чуть-чуть согнуть в локтях, кулаки прижать к брючному шву, большие пальцы рук расположить в передней части кулаков, подбородок вытянуть почти горизонтально, глаза устремить вдаль и не косить! В этом положении, — пояснял далее Кубик, — солдат должен не шелохнуться, абсолютно замереть, не произносить ни звука, запрещается даже «Яволь», губы не стискивать и не чесаться, как вы, Бартельс, делаете сейчас. Прижать руки к бокам! Замрите! Новобранец не должен ни о чем думать, ни на что не отвлекаться — только слушать слова командира, но при этом не пялиться на него. И на Шека тоже.

Теперь переходим к тому, как отдавать честь. Солдат прикладывает распрямленную правую ладонь к фуражке или к правому виску так, чтобы мог видеть грязь на своей ладони. Если командир идет навстречу солдату, тот должен начать отдавать честь за три шага, сопровождать ее движением головы до тех пор, пока они не поравняются, затем, сделав еще шаг, быстро и резко бросить руку вниз и голову вновь повернуть прямо…

Новобранцы парно начали тренироваться в отдаче чести. Шперберу всё это напомнило театр кукол. Он радовался, когда ему удалось резко бросить правую руку вниз, если он в стойке «смирно» стоял не шелохнувшись и фигура его не перекашивалась, если снимаемая с плеча винтовка не застревала на локте. И вообще, когда все получалось, когда он не ошибался, ему это даже нравилось. Легкая усмешка иногда скользила по его лицу. Даже язык команд показался ему вдруг не таким уж тупым, как в первую неделю. Во всяком случае, он, этот язык, был точным, не допускал вариантов или сомнений. Он не служил тщеславному самовыпячиванию или политическому обману. Команду и действия по ним были похожи на молоток и гвозди. Стоило лишь прозвучать команде, как она уже выполнялась. Когда Вольф подавал команду «В укрытие!», Шпербер мгновенно бросался в любую ямку прежде, чем Вольф успевал набрать воздуха для следующего приказа. Он обнаружил, что умеет делать то, чего прежде не делал. Если Вольф заставлял его десять раз лежа выжаться на руках, то к злобе против Вольфа примешивалось странное чувство удовлетворения. Он еще не понял, что это — удовлетворение от победы над собой или от ощущения, что он может подчиняться чужой воле. А может быть, это агрессивность, которая заложена в нем от рождения? Или же проявление пассивности, о чем его не раз предупреждали?

Он удивлялся, что эти движения по принуждению, по чужим командам не ожесточали его, а снимали внутреннее напряжение. Он чувствовал, как муштра опустошает мозг, и испытывал состояние какого-то транса, какой-то невесомости. Даже дети не были столь послушны каскаду команд, указаний, служебных предписаний, как иные новобранцы. Уклониться от них означало почти то же самое, что выпрыгнуть из идущего поезда.