"Тишина всегда настораживает" - читать интересную книгу автора (Вандрем Уве)

6

Сколько же прошло недель — четыре или только три? Или, может, десять? Или же полгода? Порой Шпербер не знал, какой день недели сегодня. Ощущение времени притупилось. В действительности же прошло всего три недели. Не оставалось ни одного дня, даже ни минутки для личной жизни. Был только служебный распорядок, который определял недели и дни. Шпербер пробегал глазами учебный план только потому, что был приказ ежедневно знакомиться с ним на черной доске. Знал ты его наизусть или нет, одобрял или нет — все твои часы и минуты определялись твердой рукой. Дежурный унтер-офицер и командир отделения ставили новобранцев в известность о предстоящих заданиях. Служба начиналась с побудки и кончалась вечерним сигналом отбоя. Но и по ночам их поднимали на марши для выработки ориентации, на учебные тревоги, на строевые упражнения с полной боевой выкладкой. Для товарищеских бесед, вечернего отдыха или на увольнение в город в конце недели до сих пор не выделялось времени-. Иногда, после окончания занятий, в семнадцать часов, можно было посидеть в комнате отдыха, у телевизора или поиграть в подвале в настольный теннис. Очень редко удавалось сбегать с Эдди или Бартельсом в пивнушку «Хайди» — нечто вроде закусочной или деревенского трактира. Она находилась за городом, в пятнадцати минутах ходьбы от казарм, на околице вытянутой в линию деревни, которая извлекала торговую выгоду из того, что под боком у нее оказался гарнизон. Забегаловка была чем-то вроде места отдыха для солдат. Но и там пообщаться можно было только с солдатами.

Шпербер отказался задумывать какие-либо дела после окончания занятий. Всегда что-то мешало. Какие-то воспитательные мероприятия, вроде дежурства в пожарной команде, внеочередной чистки оружия (хотя оно еще ни разу не было в деле), глажения брюк, чистки обуви или проверки шкафов. Это спрессовывание дней, смена дневного света и темноты, спальни и учебного плаца создавали у Шпербера ощущение, что прошедшие дотоле годы его жизни смазываются, теряют свои контуры и сливаются друг с другом. Воспоминания, которые, слава богу, рождались в его сознании после первых дней выключенного мышления, нагромождались хаотически и теряли датировку. Его мозг порой был не в состоянии выработать последовательно хотя бы несколько мыслей…

Письмо Сюзанны с первыми намеками на то, что она любит его, он действительно получил прошедшим летом, хотя девушка уехала в Италию почти два года назад. Тогда он еще не думал о службе в бундесвере. Поначалу он несколько месяцев ждал от нее хоть пару строк. Наконец пришла открытка: «Я — жива». И больше ничего. Она хотела, что ли, чтобы он считал ее умершей? Не скоро удалось ему выбросить ее из головы. Как-нибудь обойдется он без Сюзанны. А потом это письмо. Оно растревожило старые раны. Лучше бы она не будоражила его своим обстоятельным посланием. Шпербер не нашел в себе сил ответить ей. Во-первых, он не умел писать письма, не мог связно изложить свои чувства на бумаге, а главное — все звучало слишком старомодно. Во-вторых, в этом не было смысла. Пусть она блаженствует там с этим своим Ульфом. До него он, очевидно, не дорос. Потерпел поражение. Точка. Многие месяцы он не распечатывал ее письмо, однако не разорвал его и даже взял с собой в казарму. Шпербер открыл свой шкаф и вынул письмо. Зачем она послала его, когда между ними все уже было кончено? Он забрался на постель, пристроился поудобнее. Бережно держал конверт перед глазами, как драгоценность. Это легонькое, как перышко, письмишко означало, что в той его жизни, вне казармы, что-то возрождалось. В его личной жизни, в его собственной, отдельно взятой. Не отнивелированной, не иссушенной муштрой и апатией. Письмо. Если тогда он его чуть не разорвал, то теперь он мог рассматривать его как моральную опору, что бы в нем она ни написала.

Все, что произошло с Сюзанной, было как бандитский налет, разбойничий набег, все вверх дном: Ульф просто-напросто выкрал ее, оторвал от ее счастливой мамы, от школы, которую она так и не закончила. Он, Йохен, должен был бы заметить, что она в то время потеряла под ногами реальную почву и жила фантазиями. Она возомнила себя большой художницей, хотя малевала акварелью лишь котят. Ульф опустил ее с небес на землю. «Вот что, девочка, — сказал он, упаковывая чемоданчик, — мы уезжаем». Он был так уверен в себе. Его послали корреспондентом в Рим. После летних каникул она не вернулась домой, вырванная из прежней жизни. «Это было что-то вроде опьянения, понимаешь? Все казалось таким новым и радужным. Освобождение от всяких стрессовых ситуаций. Я не хотела ничего знать, кроме своего домашнего очага и всего, что связано только с ним».

В коридоре послышались шаги дежурного. В двадцать два — отбой. Чтение нарушает режим отдыха. Шпербер быстренько засунул конверт и письмо под шлем, который лежал неподалеку от него, на шкафу, на высоте человеческого роста. Сон его был неспокоен. Письмо преследовало его. Ему снилось, что Сюзанна, пританцовывая, бежит вдоль строя батареи. На ней белое платье, тонкое, как бумага ее письма. При каждом шаге руки распластываются как крылья. Вольф пытается приказать ему смотреть прямо перед собой. Но его голова поворачивается за бегущей Сюзанной. Шпербер хочет броситься за ней, но его сапоги приросли к земле. Он рванулся, но стал падать вперед… и здесь проснулся. Посмотрел на наручные часы. Четыре часа утра. Он тихонько поднялся, достал из брюк кольцо с ключом от шкафа и ящиков. Пошарил в вещевом ящике, нащупал свой календарь, зажег спичку в ящике, где лежала еда. Открыл календарь. Сегодня пятница, значит, он может отдыхать — это ему поощрение за то, что выдержал марш-бросок.

Несмотря на то что весь день у Шпербера был свободным, он смог уволиться в город только в полдень. «Разрешите взглянуть на вас? — приподнял дежурный козырек фуражки Шпербера. — У вас все при себе? Удостоверение личности, деньги, увольнительная?» Шпербер кивнул утвердительно. Он уже знал, как вести себя в форме, как и кому отдавать честь, знал звания и знаки различия командиров сухопутных войск, флота и авиации, которые могли бы встретиться ему по пути, — он весь был набит наставлениями. Шпербер знал, как нужно стоять, как держать выправку. Он знал, что руки нельзя засовывать в карманы, что нужно уступать дорогу, что в форме нельзя принимать участие в политических мероприятиях, что нужно помогать пожилым гражданам перейти дорогу, в драки не вступать, держаться подальше от женщин сомнительного поведения и низкопробных забегаловок и, самое главное, не ввязываться ни в какие споры. Итак, его можно было отпустить гулять в военной форме.

Нет, он особо не рвался, но все же ему хотелось малость показать себя там, на воле, И вот он потопал в своей выходной синей форме, натянув эту смешную, как у почтаря, фуражку. Отец порадовался бы на него. Мать восприняла бы это как небольшую демонстрацию мод, своего рода представление. «Портфель нужно нести в левой руке, канонир Шпербер…»

Йохен хочет иметь брюки навыпуск — ведь ему уже одиннадцать лет. Он хочет иметь штаны, как у других. А тут эти короткие брючки из вельвета. «Если бы ты видел, как они идут тебе». — «Да… а все смеются». — «Оставь, пожалуйста: ты есть ты». Голос мамы звучит как у беззубой. Она вынимает изо рта одну булавку. Когда она говорит, булавки в углу ее рта двигаются туда и сюда. Она намеревается сделать штаны поуже. Булавки она втыкает изнутри. «Еще уже, ма…» — «Нет, Йохен, не нужно, и так узко. Ты же должен чувствовать себя свободно. Так, а теперь посмотрим длину, повернись. Вот здесь подвернем обшлаг». — «Нет, сделай подлинней». — «Не стоит, Йохен, так как раз. Как у спортсмена. Ну-ка пройдись. А теперь постой». Йохен подходит к зеркалу. Недаром над ним смеются мальчишки: две палочки с суставами выглядывают из штанишек, чем короче штанины, тем длиннее палочки. Он всегда должен прислоняться к стенкам и углам, чтобы на него смотрели под благоприятным ракурсом — не сзади, а сбоку, тогда хоть икры вырисовываются. Но мама согласна удлинить штаны только до колен. Он решается: «Если ты мне не сделаешь их длиннее, я никогда их не надену».

Мать откладывает в сторону булавки. Она ничего не выбрасывает, из лоскутков шьет Йохену рубашки, такую красоту в это смутное время; она разрезает поношенные отцовские вельветовые жакеты и, сделав бумажную выкройку по йохенскому задику, накладывает ее на материал и старыми рыбацкими ножницами режет его. Она вытаскивает сразу все булавки изо рта и высказывается теперь ясно, четко, резко, высоким сопрано — мама явно выходит из себя. Она перебрасывает портновский сантиметр через плечо. «Посмотрим, как это ты не наденешь свои новые штаны!» — говорит она. «Какие же они новые? — горько усмехается Йохен. — Последние новые штаны ты купила мне три года назад. А остальные…» Мама сердится: «Ты хочешь выглядеть как все другие?» Конечно, он хочет именно этого. «Йохеи, — говорит она глухим голосом, примиряюще, — будь добр, примерь их все-таки. Потом посмотрим». Она опять берет в губы булавки. Он соглашается. Ее прикосновения: он воспринимает спокойнее, чем ее слова. Его ноги всовываются в утыканные булавками штанины, как в крапиву.

Мать ведет его к зеркалу. Ну не ноги, а подпорки. Подпорки! Он убежден, что никогда не будет носить эти штаны. Только надо промолчать. Мать ведь хочет ему добра.

Жесткий, словно накрахмаленный, материал парадно-выходных брюк натирал ноги выше колен. Околыш фуражки причинял легкую боль голове. Не надеванные еще полуботинки растревожили старую потертость. Придушивал затянутый галстук. Он чувствовал себя как в боевых доспехах. Очень хотелось бы сменить эту жесткую парадную форму на мягкую, повседневную, оливкового цвета. Он даже сменил бы сейчас фуражку на стальной шлем: все-таки было бы честнее разрешить солдатам, раз уж они ходят в форме, носить вне части их повседневную форму; во всяком случае, такой тип не был бы рекламной приманкой для добровольцев, особенно для зеленой молодежи.

На остановке автобуса, едва выйдя из зоны обзора часового, Шпербер распустил узел галстука, снял полуботинок, помял задник. Стало легче.

«В любой обстановке необходимо соблюдать наставление о ношении форменной одежды. Это требование распространяется на солдат, находящихся в кафе или ресторане даже в поздние часы, а также при проезде по железной дороге или в другом виде транспорта, равно как и по дороге домой поздно ночью, даже по безлюдным улицам».

Кругом — наставления, но на несколько часов Шпербер хотел быть сам себе хозяином.

Вон две парочки на мотороллерах. Девушки сидели боком на сиденьях, как амазонки, лицом к тротуару, крепко ухватившись за пояса водителей. Одна пара подъехала вплотную к Шперберу — девица захихикала. Она раздвинула ноги и сделала ему глазки. Шпербер надвинул лаковый козырек фуражки низко на лоб и, повернувшись к ней спиной, пошел прочь.

Подошел автобус номер тридцать семь. Шпербер уселся на заднее сиденье и оглянулся. Казарменная стена исчезла из виду, но у него осталось ощущение, будто она тянется и тянется за ним. Автобус остановился, у станции пригородной железной дороги, здесь уже чувствовался большой город. Шпербер заметил нескольких военных. Они скрылись в здании вокзала. Он немного задержался. Здесь, в обычной гражданской обстановке, он не имел желания общаться с другими военнослужащими. Ему хотелось быть незаметным — как те пенсионеры, которые сидели на соседних лавках.

Позади вокзала все сразу смешалось в кучу: автобус номер три и пятая линия метро, связывавшие этот район с деловой частью города; станция городской железной дороги и внутренние воздушные линии; внутренние воздушные линии и линии PANAM,[9] Майкл и Габи, Габи и Мамочка.[10]

Он посмотрел на вокзальные часы. Каждый раз, когда секундная стрелка занимала верхнее вертикальное положение, минутная делала маленький скачок. Пенсионеры не уходили со скамеек. В руках у них были палки, которыми они указывали друг другу на что-то. Наверное, на жизненную суету, которая их уже не касалась. Они усмехались. А может, гримасничали?

В зале вокзала царила гражданская жизнь: цивильные вещи, цивильные запахи, цивильный ассортимент товаров в ларьках, цивильные журналы. Кажется, началось время пик на транспорте — конец недели. Ни одного свободного сиденья, вообще ни одного свободного местечка. Он купил толстую газету и крепко держал ее в руках. Казалось, у всех вокруг были важнейшие дела. Он слышал обрывки фраз: «Договоренность остается… четверть восьмого… Хельмут скажет…» и так далее. Какой-то мужчина подчеркнул что-то в газете и нырнул в телефонную будку. Другой смотрел на свои часы и мотал головой. Третий пытался проложить себе дорогу через людской водоворот. Военных не видно. Шпербера толкали со всех сторон. И никто не обращал на него внимания. Естественность, бесконтрольность, с которой все тут двигались, раздражали его. Куда спешили эти люди? Мужчины его возраста — они что же, все исполняли какие-то свои обязанности? Все они выглядели как-то виновато, будто все сразу нашкодили. Хаотическое сборище недисциплинированных субъектов: каждый сам по себе, никто не может на чем-нибудь сосредоточиться. Какой-то тип побежал к билетному автомату, потом к киоску, его затолкали, и он сам, расталкивая других, проскочил за турникет и исчез из виду. Никакого порядка. Если так пойдет и дальше, то здесь обязательно должно что-то случиться. Эх, если бы из громкоговорителя раздалось, скажем, такое: «Внимание! Всем встать по местам! Равняйсь! Всем будет сейчас задано направление движения!» Но по радио говорили совсем о другом.

Теперь нужно зайти в вокзальное кафе. Посмотрим газету. Объявления: кто-то продает холодильник; студент хотел бы бесплатно получить старое, но хорошо сохранившееся кресло; предлагаются ноты для фортепиано бесплатно — только за ними нужно прийти; продается за двести марок книжный шкаф (дубовый), четыре метра на два; предлагается комплектное снаряжение для туризма фирмы «Блэк энд Деккер»; продается голубь-турман; пылесос, утюг-автомат; машина для стрижки газонов; новый автомобиль «вольво»; бунгало с лесным участком; три гектара лесного массива с озером.

За соседним столом обед превратился в проблему. Жирный пес-боксер тянул поводок, который глубоко врезался ему в тело. Сквозь намордник текла слюна. Сидевший за столом мальчишка пронзительно засвистел в свисток, женский голос приказал ему замолчать.

«На вокзале солдат находится в поле зрения многочисленных гражданских лиц. Поэтому он должен обращать особое внимание на опрятность и аккуратность своей одежды и на безупречность своего поведения».

Его рубашка начала приклеиваться к спине. Он заказал мороженое. Снова уставился в газету: раздел о валюте; предложение о помещении капитала; ревизия капиталовложений; нефтяные резервы. Надоело… Мелкий кредит. Промежуточное финансирование. И все это — не его проблемы…

Это не было направлено персонально против Йохена. Теперь Сюзанна уже знает, что натворила все даже не из-за Ульфа. Он казался подходящим только с точки зрения родителей. Кроме того, одна в Риме она чувствовала бы себя довольно беспомощной. Порой Ульф напоминал ей дружелюбного полицейского, а себя она представляла маленькой школьницей на уличном перекрестке. Побег из дома был, по сути, только ее первым шагом. Второй последовал через полгода. После бурного и поучительного полугода. Вот так бродить по Риму, от площади к площади, от фонтана к фонтану…

«Ульф заворожил меня всевозможными обещаниями. Много видеть и быть слепым — это, наверное, свойственно всем. Знакомые Ульфа, которых он приглашал к нам в гости, тоже таковы. Он называл их друзьями. Со мной его «друзьям» в общем-то не а чем было говорить. Я была придатком Ульфа и ничего не могла им предложить, кроме пары корявых фраз по-итальянски, А Ульф прилично знает три языка, имеет специальность, был женат, разведен, у него есть дети. Он часто уезжал один в командировки и привозил мне ценные подарки. Я начала присматривать себе комнату, чтобы снять. Однажды, когда он опять уехал во Флоренцию, я упаковала свои вещички, подарки его оставила на трюмо и переехала в коммунальную квартиру. Один немец, которого я знала по курсам итальянского языка, устроил мне это. Кроме него там жили еще две итальянки. Сначала я, сама того не особо желая, общалась лишь с ним. А с соседками была довольно холодна. Но они быстренько раскусили мою несамостоятельность. Они обращались со мной вежливо, тактично, щадили меня, очевидно потому, что я была иностранкой да еще значительно моложе их. Я восприняла их сдержанность как антипатию ко мне. И однажды задала им вопрос в лоб. Начался склочный разговор. Они раскритиковали меня с головы до пят. Я хотела уже убираться оттуда. Но они воспротивились. «Ты нам симпатична, — сказали они мне. — Мы тебя не отпустим, потому что хотим тебе помочь». Мы разговаривали потом много дней и ночей, плакали вместе, смеялись и подружились. Они убедили меня в том, что я сама по себе что-то значу. И доказали, что женщины могут помочь мне как женщине значительно больше, чем мужчина…»

Почти два года она творила, что хотела, руководствуясь своими чувствами. А он чем руководствовался? Мнением родителей, которые желали ему добра; учителей, которые желали добра школе; командиров, которые желали добра — а кому, собственно, желают добра бундесверовские командиры? Шпербер почувствовал вдруг, что он что-то прозевал. Он засунул письмо во внутренний карман, газету — в портфель и рассчитался с кельнером.

Купил билет и сел в поезд, шедший в город. Через какое-то время появились контролеры:

— Ваш билет, пожалуйста…

Шпербер очнулся:

— Что?

— Ваш билет, пожалуйста…

В левом нагрудном кармане — нет! Во внутреннем кармане — нет! В правом кармане брюк — нет! В портмоне — нет! В кармане рубашки — нет! В заднем кармане брюк — нет! Сердце подкатилось к горлу. А, вот он, проклятый клочок бумаги! Шпербер вскочил. Но контролер уже отошел. Шпербер хотел побежать за ним, но тот, уже от двери, кивнул ему: мол, не надо, вижу. Шпербер вернулся на свое место. Радостное переживание…

Внимание школьников, стоявших у дверей, сосредоточилось на Шпербере. Они улыбались. О чем-то говорили вполголоса. Один из них засмеялся. Шпербер сдвинул ноги и снял фуражку.

«В закрытом помещении разрешается снять головной убор».

Волосы у мальчишек доходили до плеч.

Еще три остановки — и поезд подошел к центральному вокзалу. Выход из вагона Йохен воспринял как освобождение. Он вошел в метро.

«Вот это неожиданность!» — слова матери. «Здорово! — это отец. — Как ты сумел вырваться?» Отец нашел, что Йохен производит на первый взгляд довольно приличное впечатление. Они еще стояли в прихожей. «Ну заходи же!» Мать взяла у Шпербера портфель с грязным бельем и исчезла на кухне. «Садись, малыш», — отец потянул его на кушетку за стол. Шпербер открыл жесткий пакет сигарет, тонкими пальцами вытянул одну из спрессованной пачки. Прикурил от тяжелой настольной зажигалки. Подумал, что никогда раньше не пользовался ею. Отец присел рядом. «Хочешь рюмочку?» — мать держала в руках бутылку хлебной водки и три стаканчика со льдом.

Шпербер расстегнул нижнюю пуговицу кителя, расслабил галстук. Отец разлил водку по стопкам. «Огонь!» — скомандовал он, и три стопки были осушены одновременно.

«Собственно, ты мог бы заранее позвонить. Мы бы не стали без тебя обедать», — сказала мать. Шпербер налил себе еще стопку. Водка понравилась ему. Мать сказала: «Я сделаю тебе бутерброд со шварцвальдской ветчиной». Шпербер осмотрел комнату. Новый торшер. Сверхмодерн. Мать из года в год выбрасывала разные старые вещи — сначала буфет, потом половики, наконец, старый мебельный гарнитур: она всегда говорила, что старается идти в ногу со временем, а жизнь в общем-то коротка. За последние четыре года обстановка в квартире была обновлена, за исключением нескольких личных вещей. К ним Шпербер относил и старый деревянный торшер с кружевным абажуром. Его сделал сразу после войны дядя Шпербера.

Отец вытащил картонную коробку с фотографиями военного времени. «Я тебе их, по-моему, еще не показывал, Йохен». Шпербер видел их уже минимум раз десять. «Вот я на Елисейских полях. А вот — у могилы Неизвестного солдата. Да, Франция… Тогда мне уже стукнуло тридцать, имел семью. В то время на Париж не упало ни одной бомбы. А вот немецкие города вскоре уже лежали в развалинах». Потом отец стал рассказывать об авторемонтных мастерских, в которых он тогда проходил военную службу. Пришел к ним новый автоэлектрик. В деле не смыслит ничего, но возомнил, что он крупнейший специалист… Мать поставила перед Шпербером тарелку с бутербродами: «Дай же ему поесть наконец».

Отцу нужно было идти на работу. «Да, кстати, я тут встретил на рынке Сюзанну. Передавала тебе привет. Может, позвонишь ей?» Шпербер вздрогнул, но постарался придать лицу безразличное выражение. «Вы еще не раздружились?» Шпербер сделал вид, что не понял, о чем, собственно, речь. Отец вытянул его из кресла. «Так, а теперь застегни китель и покажись — поправь-ка галстук. Материал неплохой. Пойдем на балкон, я хочу тебя сфотографировать». Шпербер прислонился спиной к ящику с геранью. Отец щелкнул затвором фотоаппарата, Потом тихонько сказал сыну на ухо: «Твоему отцу военная служба тоже была на пользу. С тех пор как я живу здесь, я чувствую, что дряхлею».

Дома Шпербер выдержал всего два часа. Под предлогом, что его подменили на дежурстве, он распрощался с родителями, унося в портфеле свежее белье. Перед телефонными будками на вокзале он в нерешительности походил взад и вперед и наконец медленно вошел в последнюю. Он уже взял в руку трубку, но вдруг повесил ее на рычаг и вышел. Стоявшие в стороне парни в черных кожаных куртках, видимо, следили за ним какое-то время. Сколько их — трое, четверо, семеро? Эти типы о чем-то громко говорили. Он подбодрил себя: не накладывать в штаны от страха.

«Особенно рекомендуется держаться в стороне от пьяных и не допускать эксцессов подобного рода. Солдат в форме очень быстро и против своей воли может оказаться — путем провокационных выкриков — главным объектом внимания скопища враждебно настроенных субъектов и попасть в трудную ситуацию, из которой самостоятельно не выйдет».

Сейчас ему очень не хватало Эдди. Шпербер остановился у киоска. Они уже были за его спиной. Разглядывали витрину. Он пошел дальше. Денег у него с собой не было. А вот удостоверение личности… Они сопровождали его и при выходе из вокзала. Теперь — вниз, по подземному переходу. Слава богу, здесь много прохожих. Тем не менее Шпербер ускорил шаг. Искал глазами кого-либо в военной форме. Но за его спиной — лишь эти, в черной коже, да резкий стук каблуков. Шпербер остановился.

— Привет, генерал, что это у тебя на груди?

Тот, что пониже ростом, хладнокровно цапнул за значок на нагрудном кармане Шпербера.

Шпербер стоял спокойно, как бывало, когда ему делали прививки. Черный сдернул с груди Шпербера значок военно-воздушных сил — так снимают с витрины неприятный ценник. В это время другой в черной коже схватил Шпербера за руку и сжал ее пальцами:

— Не шуметь, генерал. Что там у тебя в портфельчике, генерал? А, кальсончики!

Шпербер не сопротивлялся. Он огляделся вокруг. Люди, проходившие мимо, старались смотреть в другую сторону. Одна пожилая женщина ударилась в бег.

«Чернокожие» отпустили Шпербера и, ухмыляясь, по очереди примеряли его значок ВВС на свои мотоциклетные куртки. От них разило пивом. Они даже пожелали ему доброго вечера и удалились тяжелыми шагами. Пронесло. Наверное, он еще должен быть им благодарен за такой исход. Он от кого-то слышал, что эти вот роккеры, в сущности, большие дети. Украшают себя кожей вместо перьев. Он показался себе очень взрослым. Но когда увидел на груди на месте значка темное пятно, он все-таки почувствовал себя ограбленным. А с точки зрения других, ничего особенного с ним не произошло.

«За солдатом следят более пристально, чем за гражданскими лицами, на него обращают внимание больше, чем на других, и от него ожидают особо безупречного поведения. По поведению одного солдата судят обо всем бундесвере».

Сматываемся с поля боя. Переключаемся на иные мысли. Он запер портфель в абонементный ящик для багажа. Выйдя из здания вокзала, он отправился в ночной бар на секс-шоу. Непроизвольно изменил походку. Больше вальяжности вместо строевого шага, больше легкости, меньше неуклюжести. Правую руку Йохен засунул в карман. И все-таки он шел довольно неестественно и, наверное, был похож на огородное пугало. Перед витриной ночного бара он остановился. Опять черные кожаные куртки, теперь уже со шнуровкой. Дамские туфли с каблуками, похожими на автоматические карандаши.

Раздался звук полицейской сирены. Шиербер проскочил через штору из свисающих пластиковых лент и оказался в своего рода прихожей. Из динамика раздавались звуки, которыми сопровождался порнографический фильм. Из-за застекленной ширмы раздался голос: «Вход — пять марок». Он заплатил и занял место в демонстрационном зале, где было пусто, сидели только еще двое мужчин. Возбуждающее чувство какого-то нелегального действа…

После демонстрации фильма Шпербер выбрался из зала, прошел за тяжелую суконную портьеру в лавку сексуальных принадлежностей и вышел на улицу. Он вновь заметил у себя на груди темное пятно, где раньше был значок ВВС. Испугался. Схватился за внутренний карман. Удостоверение личности было при нем. Он заглянул в пивнушку со стоячими местами.

«Солдат в форме должен проявлять особую осмотрительность при выборе общественных мест. Это в первую очередь касается имеющихся во всех крупных городах заведений с сомнительной репутацией».

У прилавка кто-то попытался втянуть его в беседу. Шпербер отшил его. Тупо полистал свою записную книжку. Пару адресов он внес туда еще на Новый год.

«Особую сдержанность необходимо проявлять в разговорах с посторонними и не принимать угощение от них. О том, как действовать, если относительно их попыток войти в контакт возникнут подозрения, смотри сборник «Военная безопасность»…»

Что, если к Анне? Но его отпугивали ее бесконечные жалобы на семейную жизнь. К близости дело подойдет только через несколько часов.

Мануэле? Какое имя! Какие были вечера с этой полногрудой! Их уже не вернешь, остались только сладкие воспоминания. Но ведь на сегодня ему кто-то все-таки нужен.

С Силькой у него с самого начала все завертелось слишком на серьезе. Они уже даже говорили о том, чтобы завести детей. Но он неожиданно оборвал связь. Нет, ее он бы не хотел встретить.

Лучше бы, конечно, к какому-нибудь старому другу в юбке, где не будет лишних сантиментов, где его руку, скользнувшую ей под мышку, не выбросят тут же, где можно обойтись парой ласковых слов. Но такого адреса не было в его книжке. И что он может сейчас рассказать такой женщине?

А может, все же к Сюзанне? Он скажет ей: послушай, Сюзанна, мы же были довольно прочно привязаны друг к другу. Как ты думаешь, легко мне было тут крутиться? Неделями вынужден был заниматься собой. Может быть, разлука была тогда единственным выходом для нас? И все-таки исчезнуть без единого слова было с твоей стороны не очень уж корректно. Почему бы не сказать просто: ты для меня слишком неопытен, я считаю тебя не очень ловким, ты, мол, никогда не находил для меня места в своих планах, ты не предоставлял мне свободы действий, с тобой я не чувствовала себя в безопасности.

Ладно, не будем говорить о тебе. Твое письмо здорово задело меня: я и раньше знал, что тебе больше до себя, чем до нас обоих. И это отнимало у меня уверенность в себе…

Нет, все-таки это не те слова, которые нужны.

Он шел уже по другую сторону вокзала, слушая звук своих шагов. Несколько сосредоточившись, он уже не наступал ботинками на стыки бетонных плит тротуара. После того как он медленно перестроился на средний темп ходьбы, он заметил, что расстояние между этими стыками соответствует длине его обычного шага. Как бы само собой он настроился на освоенный за прошедшие недели четырехтактный марш и начал беззвучно командовать себе: левой-два-три-четыре. Счет облегчал ему ходьбу.

Было уже восемь часов вечера. Он опять стоял перед кассовым залом вокзала. Темное пятно на кармане было похоже на дырку. На нем виднелись остатки ниток, которыми прикреплялся значок. Он выдернул их. Пройдя дальше, он почувствовал именно в том месте на груди какое-то давление. Это не было игрой воображения. Ставить об этом случае начальство в известность он не будет. На вещевом складе ему должны выдать новый значок. Но рубец в душе у него все-таки останется.

Его потянуло обратно в казарму. Перед возвращением он взял тяжелый портфель из ящика камеры хранения, затем в газетном киоске разыскал малоформатный порнографический журнал, обернул его купленной здесь же газетой и незаметно засунул журнал во внутренний карман кителя. Что ж, на его одежде появилось темное пятно. Но ему теперь было все равно.

В спальне номер одиннадцать никого не было. А Шпербер именно сейчас охотно разделил бы чье-нибудь общество. Он устало опустился на стул, прислушиваясь к какому-то чужому голосу, который вопрошал его: что с тобой случилось?

В субботу утром его первая мысль была о Сюзанне. Свилась ли она ему ночью? Он попытался вспомнить. Нет, во сне он ее не видел, и, во всяком случае, ничего другого, что смогло бы его взволновать, — тоже. Но сейчас уже одной мысли, что она находилась снова где-то рядом, было достаточно, чтобы он стал нервничать. Что ей нужно? Ведь они расстались, и это было убедительно подтверждено в письме. Или?.. А что означает открытка? А привет, переданный через родителей? Нет, глупости, дело сделано. И что за радость снова раздувать погасший костер?!

Все же Шперберу казалось, что в его рассуждениях нет логики. Мысли прыгали, как шарики пинг-понга. В конце концов он убедил себя, что надо ей позвонить, хотя в душе и был против этого.

Почтовое отделение находилось рядом с киркой. Там в два ряда выстроились кабинки, в каждом по три. И все заняты.

Чем дольше Шпербер ждал, тем меньше знал, о чем же нужно говорить. Но вот минут через двадцать место освободилось. Он быстро набрал номер, но тут же повесил трубку обратно. Кто-то постучал в стеклянную дверь. Нет, подумай прежде, о чем ты будешь вести речь. Он снова снял трубку. Но теперь кто-то подошел к будке сбоку и стал смотреть на него через стекло. Шпербер вышел из будки.

— Проходи, — сказал он следующему.

— А ты становись взад, — предупредил Шпербера стоявший вторым. — Один человек — один разговор.

— Это ты поцелуй меня в зад, — ответил Шпербер, чем вызвал некоторое смятение в очереди. Ладно, девчонка подождет, успокоил он себя, хотя на душе у него скребли кошки, и спокойно занял место в хвосте.

Но вот снова его черед. Медленно набрал номер.

— Да-а?

— Сюзанна?

— Кто это? Йохен?

— Ты снова здесь, как я слышал…

— Ты получил мою открытку?

— Даже привет с ярмарки.

Молчание, от которого становилось тяжело на сердце. Перед будкой нетерпеливо переминались с ноги на ногу ожидающие,

— Смешно. Не правда ли? — Ее голос звучал хрипло. — А может быть, и не нужно.

— Ты зря так думаешь…

— Я вообще ничего не думаю, — прервал он.

— Ах вот оно что! Зачем же тогда начинать?

Снова пауза. И опять она:

— Я не люблю разговоры по телефону. Может быть, нам встретиться?

— И только?

— Боже мой, да я уже два года здесь, и почему бы мне не увидеть старого друга?

— Твой старый друг…

— У меня нет ни малейшего желания осложнять нашу встречу, честное слово, нет.

— Тогда о'кей. А когда?

— Слово за тобой. В данный момент я совершенно свободна.

— В «Якоре». Часов в восемь. Хорошо?

— Согласна и на «Якорь».

С тех пор он там не был ни разу. Но все осталось по-старому: воздух был пропитан запахом запеченных кальмаров, а стены обтянуты старой джутовой мешковиной, подобранной в порту. На столах горели свечи, воткнутые в горлышки пустых бутылок. Уголок, который они всегда занимали, казалось, совершенно не изменился. Сколько вечеров они здесь провели! Болтая любовную чепуху, лаская друг друга, мечтая…

Он забрался на высокий табурет перед стойкой.

И когда тяжелый зеленый занавес на двери распахнулся, он наверняка знал: это — она. Точно минута в минуту, как всегда. Так же точно, как и то, что он приходил раньше на пять минут.

Сначала она бросила взгляд в их уголок. Затем на стойку. Сощурила глаза. Вновь осмотрелась вокруг, потом взглянула на Шпербера. Тряхнув головой, подошла к нему

— Привет, Йохен!

Глаза ее внимательно смотрели на Шпербера.

— У тебя что-то случилось? Да? — Ее ясный, со знакомой хрипотцой голос. — Тебе плохо?

— Я не знаю, что со мной.

Он подвинул свободный табурет. Она стояла, не снимая куртки (ведь здесь же тепло, или это только ему казалось?), а ему так хотелось стянуть с нее эту широкую толстую куртку. Но она уже вскарабкалась на табурет, даже не освободившись от сумки, перекинутой через плечо, и сделала это, уже утвердившись на сиденье, Он попытался помочь ей, но опоздал.

— Спасибо, уже все в порядке.

Она заказала пиво.

Украдкой они рассматривали друг друга. Она казалась не такой гибкой, как раньше. Взгляд ее стал каким-то рассеянным, пожалуй, немного более доброжелательным. Но как раз именно это его почему-то успокоило: женщина, сидевшая сейчас рядом, не была той Сюзанной, которую он представлял себе в первые месяцы после ее отъезда. Хохотушка, у которой на все был скорый ответ, которой нравились неожиданные перемены, которая постоянно меняла тему разговоров и знакомства и которая вдруг начинала искать уединения, впадала в меланхолию и апатию…

— Ты выглядишь забавно с этим коротким ежиком на голове. — Когда Сюзанна смеялась, глаза ее становились как щелочки. — Это обязательно?

— Да, я получил приказ отправиться в парикмахерскую. С остатками разделается наш гарнизонный фигаро по указанию моего взводного.

— А не лучше ли тебе было уехать в Канаду?

— Приказ о призыве на военную службу я получил за полгода до экзаменов. А что служба? Я думал, пятнадцать месяцев быстро пролетят. Но сейчас все выглядит совсем иначе.

— Я очень рада увидеть тебя. Ведь в конце концов мы когда-то хорошо знали друг друга.

Это что-то новое. Нет, нет, нового не будет, фильм давно уже прокручен. И кусок ленты о них обоих — тоже. И это факт. Так и хочется сказать: исторический факт. А почему бы ему не сказать ей прямо и просто: «Я думаю, в этом что-то есть, наше прошлое не разбито вдребезги, в каждом из нас сохранилось какое-то чувство». Тогда она спросит: «Что ты этим хочешь сказать?» «Что я не хотел бы полностью выбросить тебя из головы, — ответит он, — что я не хочу ворошить старое, но мне это сделать никак нельзя после истории с Ульфом». — «Нельзя? А что же тебе можно?» — «Я всегда знаю лишь то, чего я не хочу или чего мне нельзя»,

Шпербер отвлекся от этого мысленного диалога. Хорошо, если бы он состоялся. Но Йохен предпочитал скрывать свои слова. Хотя такое поведение трудно согласовать с истинными чувствами. Нет, лучше об этом не говорить. Фразы, риторика — все это ни к чему. А если возникает прежнее чувство — игнорировать. Тогда оно исчезнет. Это должно быть сделано здесь, и именно сегодня или никогда.

— А что ты? Вкалываешь?

— Я приехала из Рима. Учусь там в школе дизайна. Семестр кончился, вот я и явилась. Надо захватить туда кое-что.

Ее прощальный поцелуй был коротким. Но он ощущал его на щеке все то долгое время, пока ехал в поезде и глядел, как в полосах света, падавших из окон вагона, мелькали дома, улицы, мосты и каналы, то подскакивая вверх, то опускаясь вниз, пока, наконец, спокойно не потянулись поля с влажно-зелеными хлебами.

Да, разговор в «Якоре» в общем-то закончился ничем. «Будет случай — давай встретимся еще», — сказала она, заканчивая беседу.

Но когда и где — об этом не было сказано ни слова.