"Мариэтта Шагинян. Агитвагон (Советский рассказ двадцатых годов)" - читать интересную книгу автора

из-за пояса и бросился к дверям.
Музыканты сбились на полу в обезумевшую кучку. Кто-то залез под
скамейку. Барышня-машинистка в одной рубашке стояла у стены, белая, как
полотно, зажав уши руками. Она не кричала, только беспрерывно шептала
что-то. Почти бессознательно водя глазами по комнате, я встретился с еще
одной парой глаз, спокойных до жуткости. Это был худенький человек в
синем. Он сидел в углу вагона, где лежали его портфель и подушка, и
занимался необычайным делом: он натягивал сапоги. Каждая мелочь врезалась
мне с этой минуты в память.
Я увидел, что носки у него были розовые в полоску; что вокруг пальцев и
на пятке они потемнели от пота и облегали ногу плотнее, чем на щиколотке.
Заметив, что я смотрю на него, он сказал совершенно просто:
- Казак был прав, а мы безрассудны. На нас наехал разъезд белых.
Постарайтесь спастись, если уцелеете в первую минуту. Скажите, что вы,
музыканты и барышня, были насильно мобилизованы для участия в митинге.
В эту минуту грузин, отстреливавшийся в дверях, упал. За мной протяжно
охнул кларнетист. Барышня закричала отчаянно, истерически, каким-то чужим
голосом:
- Спасите! Спасите! Не трогайте!
В двери раздался залп, мы услышали крики г - Сдавайся!
Один из музыкантов был ранен. Мы крикнули в ответ:
- Сдаемся! Среди нас женщина.
- Комиссара! - продолжали реветь снаружи. - Выходи поодиночке, руки
вверх, комиссара вперед!
Тогда худенький человек взял в одну руку портфель, в другую фуражку,
пошел, как ни в чем не бывало, к двери, и я услышал отчетливый голос,
упругий, как мячик, ясный, пронзительно-спокойный:
- Я - комиссар.
Много довелось мне читать всяких романов. Я испортил себе глаза над
описанием разных героических подвигов. И скажу вам, что в ту минуту, как
при свете молнии, увидел, насколько лгут книги. Ничего не доводилось мне
читать подобного тому, что я увидел. Вы понимаете, в голосе, в позе, в
лице худенького человека была, как бы это сказать, экзальтация
совершающегося, при полной наружной трезвости. Впечатление было настолько
сильно, что покрыло нас, отодвинуло нас от самих себя, мы на несколько
мгновений позабыли о всякой опасности. Нет, мало того, скажу больше, мы
все, по крайней мере я, ощутили вдруг, на это самое мгновение, чувство
полнейшей безопасности.
Вот что я называю теперь героизмом, и это нельзя понять, не пережив...
На секунду воцарилась тишина. Худенький человек стоял.
Солнце начинало заниматься и лизнуло крышу нашего вагона, бросив
розовый отсвет на лицо человека с портфелем. Вдруг, сразу, как со дна
пропасти, завизжало, заорало, захрипело десятками нутряных голосов:
- Сука!
- Жид!
- На кол его! Ребята, бей в морду!
- К стенке! На кол!
В ту же секунду мохнатая лава людей серым комком облепила нашего
комиссара, сорвала его с порога и увлекла вниз.
Я слышал команду: