"Мариэтта Шагинян. Приключение дамы из общества (Маленький роман)" - читать интересную книгу автора

высокий и рослый носильщик в курчавой бородке с проседью, словно перышки,
один за другим, подхватил и вынес из чужого вагона уже на русский, на наш
перрон мои чемоданы. Мы пересели в просторный, чуть грязноватый русский
вагон. И, наконец, нам навстречу поплыли запорошенные снегом поля,
заиндевелые смоленские леса, затянутые льдом болотца; мороз разрисовал окна
тысячью звезд. Валентин Сергеевич высматривал сквозь них в утреннем свете
наплывающие знакомые платформы.
- Моя дорогая, вы можете подтвердить, что за все это время я не сделал
вам ни одного замечания. Я не деспот. Вы нездоровы. Но следует делать над
собой усилие, если не желаешь ставить близкого в безвыходное положение. То,
что вы устроили с Новосельским, непоправимо. Постарайтесь в будущем не
повторять таких историй, иначе нам придется создать для вас санаторную
обстановку.
Я повесила голову и не возражала. Беспокойная радость, оживлявшая меня
в пути, вдруг сменилась апатией. Мне казалось, что внутри все отмерло -
потребность бунта, самостоятельности, свободы. Человек, которому можно
говорить правду, был фикцией. Где искать его? Среди тупых и самодовольных?
Среди слабых, больных, искалеченных, нервных, истериков, любящих
самобичевание и негодных для жизни? Среди наглецов? Среди сильных? Но эти
слепы на все, кроме своей собственной силы.
Тут я впервые поняла, как много значит человек для человека. Мы
пустеем среди пустых. Множество тем отмирает в нас только потому, что им
нет отзвука. Миры рвутся из нас, томясь о воплощении, и угасают, как туман,
в зрачках скептика, обывателя, кретина. Убийство на каждой улице, в каждом
доме, в каждой комнате, убийство людей друг другом, медленное, изо дня в
день... Валентин Сергеевич мог радоваться - я возвращалась в привычную
пустоту. Подняв голову к сеткам, я стала смотреть на свои чемоданы и думать
о предстоящих приемах и вечерах. Мы заговорили по-прежнему, беглыми
словечками: я перебирала в уме туалеты, вспоминала рисунок дивных кружев,
купленных в Австрии.
- Петербург,- произнес муж.
В сером утре, зимний, темный, бескрасочный, надвинулся на нас
огромными, циркулем размеренными пространствами молчаливый, чиновный и
призрачный, единственный город в мире - Петербург.

Глава третья

Настали годы ничем не омраченных дамских фуфаек. Газеты стали
патриотичными, даже "те, которые". Читая их, мы умилялись от любви к
солдатикам. Жены интендантов вязали фуфайки. Интеллигенты откладывали от
каждой выкуренной папиросы одну невыкуренную, - для посылок в армию.
Установились новые ходячие приветствия, характеристики, даже своя
география. У кондитеров, табачников, галантерейщиков и спичечников был в
моде бельгийский король Альберт, положивший основание многочисленным родам
папирос, пряников и галстуков.
Переписка моя с Екатериной Васильевной прекратилась. Вышло само собой:
когда внутренняя зарядка исчерпана, все в мире естественно распадается, за
исключением разве людских отношений; они еще мнимо существуют в найденной
раньше форме и переходят в законное лицемерие. Этого я не хотела. Когда
писать стало не о чем, кончила переписку. Так же точно поступила и она.