"Мариэтта Шагинян. Своя судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

да, пожалуй, и не будет. Я склонен думать, что всякий человек носит свою
судьбу в себе самом, а содержание жизни формируется по свойствам его
характера; народ называет это "на роду написано". А я от роду тихий,
болезненный человек с маленькими ежедневными целями. Характер огораживает
меня от всего, что можно назвать случайным; я сознательно продвигаюсь
вперед не более как на шаг с каждым разом и знаю, куда поставлю свою ногу.
Большой, далекой цели у меня нет. Каждый шаг учит следующему, но и только:
дальше него я не гляжу. Матушка называет это мещанством.
Мать моя не совсем обыкновенная женщина. Мы мало любим друг друга и
мало жили вместе. Она сухая, нетерпеливая и страстная; в ней так много
полноты жизни, и она до сих пор так страстно умеет желать чего-нибудь, что
я иной раз завидую ей и кажусь сам себе старичком; но зато она и скучать
умеет, скучать не часами, в. днями и неделями, в каком-то унылом и
озлобленном безделье, чего я решительно не умею и не умел. У нее было много
привязанностей после смерти отца, но ни одна не перешла в прочную. Были у
нее и занятия, от сдачи комнат внаймы до разведения хлопка где-то в
Херсонской губернии; но все кончалось либо ссорой, либо прежней скукой.
Читать она страшно любит и читает без разбору все, что попадет под руку, а
при чтении неизменно томятся. Матушкин друг и приживалка, Раиса Антоновна,
называет это "томлением по чужому". И действительно, у матушки странная
ненависть ко всему своему и любовь, даже больше того, зависть к чужому,
начиная с чужого платья и кончая чужою судьбой. Должно быть, поэтому и меня
она невзлюбила с самого детства - соседские мальчики казались ей и красивей
и умнее, нежели я. Воспитывался я в старомодном учебном заведении, а жил на
квартире у директора, вместе с его сыновьями. Издавна привык к дисциплине и
к особенному чувству нелюбимых детей, - чувству, что никто за тебя ничего
не сделает и никто на тебя не любуется. Форсить, кокетничать или просто
поламываться на глазах у старших было для меня совершенной невозможностью.
Матушка, если рассердится, ругает меня "мещанином". Она часто дивится,
как мало во мне артистизма и цыганства; оседлые инстинкты претят ей, а я не
представляю себе жизнь иначе, как на своем месте; быть может, это и есть
мещанство. Свое место - вот единственная понятная мне большая цель; сперва
найти его, потом занять его и, наконец, сохранить его за собою. Мое
природное спокойствие внушило мне мысль избрать медицинский факультет; я
специализировался по нервным болезням. Работа у Фёрстера кажется мне
пределом самых честолюбивых замыслов и будет (если бог даст, - как я всегда
про себя добавляю) таким "своим местом" для моей маленькой жизни.
Так я раздумывал, пока мы тряслись вдоль однообразных холмов. Купец
Мартирос сладко подремывал, закрыв лицо платком и расстегнув на жилете три
пуговицы. Полуденные облака заволокли Эльбрус. Часам к двум показались
белые хатки большой казачьей станицы, поднялась густая пыль, залились
собаки с обеих сторон нашей тележки, и мы въехали в грязный, шумный
"заезжий двор". Мартирос мигом проснулся, взял свой мешок и спрыгнул на
землю.
- Айда чаевать, - пригласил он меня за собою.
Мы вошли в чистенькую горницу. Казачка побежала ставить самовар, а я
осмотрелся вокруг. Казачьи гостиницы - жилое помещение самих хозяев.
Две-три выбеленные комнатки с кроватями и деревянными лежанками, кривое
зеркальце, комод, а по стенам фотографии, усиженные мухами. Ставни закрыты,
и в комнате душистый холодок. Изредка забредет курица, клюнет раза два