"Мариэтта Шагинян. Своя судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

сейчас ведь это опара, совершеннейшая опара. Платки вязать или чехирмерекир
делать - вкусная этакая штука, - ну это ей по плечу, но только и всего,
согласитесь, шепчет, это очень немного. Что бы вы с такой женой
предприняли, да еще в глубине Ичхора? Мне Мстиславова логика в ту пору
показалась красноречивой. Дрянь номер второй была та, что мы вообразили,
будто профессор в богатую пациентку, Анжелику Остерман, влюблен. У этой
Остерман была черная меланхолия самой сильной степени, ее из петли снимали,
а у нас она будто поправляться начала. Кисленькая блондиночка с этаким
нюансом на лице и вышитыми кружевными платочками в сумочке, - я потому их
знаю, что имела она привычку сеять эти платочки где попало. Влюблена она
была в Фёрстера до того, что, думается мне, только им и дышала. Проклятый
Мстислав так меня затуманил, что я всему этому поверил и сам еще
распространил. Разыграл он это под видом благородного негодования. "Как же,
говорит: не коллегиальный образ действий, притеснение служебного персонала,
разыгрывание из себя святоши и патриарха, а внутри одно распутство и
развращенность". Этаким манером он, зная, что дни его сочтены и в санаторке
ему больше не служить, изволил устроить две каверзы. Но без меня, честное
слово, я уж потом узнал. Написал он родителям Остерман за полной своей
подписью, что-де так и так, увозите свою дочь, пока не поздно, и еще одно
письмо, уже анонимкой, изволил через служащего горца профессорше
адресовать. А в письме к профессорше торжественным языком излагал, будто
муж ей пренагло изменяет. Слушайте ж, что вышло. Профессорша - мы звали ее
меж собой Валаамовой ослицей, - получивши это письмо, вдруг заговорила, да
не хуже именно библейской ослицы. Пришли мы с Мстиславом пить чай к ней,
как обыкновенно, а самого Фёрстера не было дома, Варвара Ильинишна выслала
дочь из комнаты, - Марья Карловна была тогда еще девочкой, - подошла к
Мстиславу моему и возвращает ему письмо. "Вы, говорит, подлый человек и
высоких вещей не понимаете, а потому я вам ничего объяснять не буду. Но
чтоб больше духу вашего в этом доме не было!" Прогнавши Мстислава, она меня
удержала у себя, посадила и начала говорить - об чем бы вы думали? Не о
себе или Карле Францевиче - о вашем покорном слуге. Да так сердечно,
по-матерински, что ли, - не берусь даже словами передать. Суть дела была,
что в молодые годы складывается отношенье к женщине, и беда, коль в
молодости это отношенье неуважительное, не серьезное, заранее сделанное в
голове. С таким расположеньем нельзя идти в доктора, да еще в
невропатологи. В больнице, говорит, где людей лечат, - как на поле военных
действий, должно быть на первом месте чувство товарищества, а заведется
личное, свои мелкие интересы, сплетни, подозренья, наушничество - такую
больницу хоть закрывай. И только одно у нее вырвалось насчет Карла
Францевича - как ему нужна здоровая обстановка и как иногда он домой
приходит, весь взвинченный, изнервничавшийся, и последнее дело было бы,
если б он дома не нашел отдыха. Все это она простыми, обыкновенными словами
сказала, без философии, а я сижу перед ней весь красный, стыжусь за себя. И
знаете, о чем думаю? Вот, думаю, семья, воздух семьи, материнское,
родительское начало - здравый смысл и такое бескорыстие в отношениях, что
сразу признаешь старшинство, не по возрасту, а по духу старшинство, -
понимаете? Пришел домой убежденный - профессорша-то у нас совсем не овна. И
наверное Карл Францевич счастлив в своей семейной жизни...
Зарубин досказал это уже без всякой насмешки в тоне, даже сбавив
голос. Рассказ его задел меня как-то очень глубоко.