"Мариэтта Шагинян. Своя судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

- Но почему же?
- Почему еду? Потому что некуда. А почему с неприятным чувством? Это
длинный разговор. Кажется ли вам уместным, когда врач делается пастырем?
- Но я не думаю, что профессор Фёрстер делает себя пастырем. Он просто
многое видел и многое знает по опыту, - ответил я сухо.
- Опыт, ха-ха-ха! - рассмеялся больной. - Знаете вы много про опыт,
молодой человек! Может быть, вы воображаете, что перевидать людей и
переслушать их бредни - значит возыметь некоторый психический опыт?
Ошибаетесь, опыт не снаружи, не впечатлениями приобретается.
- То есть?
- Чего не носишь в душе, того вовеки не познаешь. Вы бы греха не
поняли, если б не изживали его про себя. Опыт - это значит сделать нечто в
самом себе, а ежели не сделать, то наткнуться. Ибо мы входим во владение
своею душой очень постепенно, и не во всех ее комнатах обитаем, - многие
стоят пустыми. Вот вы, например, далее прихожей и не заходили.
Я промолчал, вглядываясь в больного. Он заговорил опять:
- По-моему, люди так и разделяются на предметников и на опытных.
Предметники - это вот фельдшер Семенов, да и вы, может быть. Они уходят в
разные предметики, в дела, в должность, в события, и у них на всякий час
свое расписание, а по ночам они спят. И думают такие люди, естественно
думают, по непременно прицепившись к какому-нибудь событию, и этак
каузально: почему, и для чего, и как именно? А опытные люди большею частью
ничего не делают. Самые-то опытные люди, какие-нибудь индусы или отцы
пустынники, просто на месте сидят, глядя в одну точку. А внутри у них
копится пепел, словно они за десятерых изживают. И что у них там всходит и
заходит, об этом вам никакая астрономия не расскажет. Или возьмите крупных
художников, ну, там Шекспира, что ли. Где же это он мог видеть всех этих
монстров - Шейлока, Отелло, Макбета, Калибана? Он их просто за волосок из
своей души вытянул, как дети тянучки тянут, потому что у него универсальная
душа, - вот и весь секрет.
- Но почему же вы отрицаете подобный опыт у профессора Фёрстера? -
перебил я.
- Не отрицаю, отнюдь, а не желаю. Доктор должен быть предметником.
Ведь я же не в монастырь еду, а в санаторию. Мне, может быть, заранее
стыдно моей болезни, а может быть, я и не хочу ею никого одарять,
понимаете? Не хочу вашего доктора в новую комнату вести. Рецепты, режим или
там что хотите, обливанья и гулянья, но не более того.
- А мне так именно кажется, что вы горите желанием поделиться своей
болезнью, - медленно сказал я. Он быстро покосился на меня, и я запомнил
еще несколько подробностей: уши у него хрупко-розовые с неимоверно развитою
верхнею раковиной и с очень слабо выраженными, почти отсутствующими,
мочками; кажется, будто верхняя часть свисает, как у животного. Лоб низкий,
но выпяченный. В общем, что-то противоположное Семенову: смесь огромной
хитрости и умственной ограниченности. В ту минуту, когда я делал свои
наблюдения, мне стало легко на душе; но после я понял, что слишком
недооценивал силы своего будущего пациента.
- Пожалуй, вы правы, хочу поделиться. По крайней мере, с вами, - сухо
сказал он уже совершенно другим тоном и откинул голову на подушку. - Я
страдаю... я страдаю душебоязнью.
- Что?