"Мариэтта Шагинян. Своя судьба (Роман)" - читать интересную книгу автора

электричество остается самим собой, возит ли оно вагоны или убивает людей
при помощи американских стульчиков для смертной казни, - не правда ли?
- Теперь я понимаю, почему вы забоялись своей души!
- Нет, не понимаете, голубчик, это еще не все. Ведь такие размышления
даром не проходят. Представьте вы себе, что все, о чем бы ни говорилось в
обществе, в газетах, все, о чем бы ты ни задумался нечаянно, - все это
кажется вашей душе возможным. Я не говорю желанным, а вот именно только
возможным. Читаю я, как пристав старуху избил, жулик нотариуса ограбил,
старик девочку изнасиловал, - и чувствую, что все это могу и я тоже. Именно
могу, а не то что хочу. Хотеть-то надо изнутри, а возможность связана с
импульсом. И понимаю я, что мелькни только первый импульс, так уж мне из
него не выкарабкаться.
- Вы, следовательно, не души своей, а первого импульса боитесь?
- Именно, первого импульса боюсь. Не маньяк я, а нахожусь в опасности
таковым сделаться. Вот это и есть моя болезнь. И болен я уже третий год.
Дни и ночи только тем занимаюсь, что избегаю импульсов. Делаю, что
возможно: развлекаюсь, человека около себя держу, морфий впрыскиваю, уши
иной раз зажимаю и зубы себе заговариваю, чтоб какой-нибудь импульс не
мелькнул. Но ведь легче холерной бациллы остеречься, чем его.
- Может быть, это и есть ваша мания - бояться мании?
- Вы не глупы. Но только не думаю. Просто-напросто я слишком распустил
свою душу, дал ей похозяйничать, а теперь она меня домой не пускает...
Он посмотрел на меня с видимой искренностью и добавил:
- Если хотите, расскажите все это вашему профессору, и уж пусть он
разбирается как знает.
- Хорошо, - сказал я. Мне и в голову не пришло, почему этот
разговорчивый неврастеник так охотно рассказал свою историю мне и поручил
именно мне передать ее Фёрстеру. Искренность его подкупила меня, а
сиротливая поза, которую он принял, засутулившись в коляске и выпятив
нижнюю губу, невольно разжалобила. Мысленно я вспоминал бесчисленные случаи
душевных заболеваний и составлял программу клинического лечения моего
первого пациента.
День тем временем пошел на убыль. Мы сделали обеденный привал в
зажиточной Краснохолмской станице и снова пустились в путь. Дорога
становилась все живописней; высокие горы обступили ее со всех сторон,
лошади ехали по карнизу, пробитому порохом в отвесном горном боку. Кое-где
мелькали первые хвои. А наверху я увидел круглые, плавные взлеты орла.
- Вот Сумы, - сказал, обернувшись к нам, кучер и указал кнутом на
что-то белое. Я вынул бинокль и стал смотреть. Внизу вьющейся белой лентой
текла река; справа и слева вздымались горы, а совсем вдалеке, куда
показывал кучер, белыми точками был разбросан аул с башенкой минарета;
легкий дым стлался над саклями, - и еще выше, по другую сторону реки, в
прощальных лучах солнца сверкали маковки Сумского женского монастыря
Туда мы приехали совсем под вечер. У монастыре своя гостиница для
проезжающих. Лошади шагом поднялись по крутой монастырской дороге и въехали
в чистый просторный двор. В темноте я различил несколько хозяйственных
построек, узкое здание с келейками для монашек, цветник и конюшню. Мы с
Павлом Петровичем поднялись наверх, в комнату, всегда готовую для
санаторских больных. Гостиница была, должно быть, недавно вы строена, в ней
сильно пахло сосновым деревом. Тихая пожилая монашка быстро, но без суеты,