"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

начало:
"Москва.
Пятница, 29 августа 1924 г.
Сегодня в полночь будет пятнадцать дней с тех пор, как мы перешли
границу.
В воскресенье будет две недели, как мы на Лубянке.
Эти дни запечатлелись в моей памяти с точностью фотографической
пластинки. Я хочу их передать на бумаге, хотя цели у меня нет никакой".
Цель, конечно, была, и ее раскрыл Борис Викторович, когда еще через
месяц, в октябре, он, отредактировав и переписав дневник своей рукой,
добавил к нему предисловие:
"Этот дневник - не литературное произведение. Это простой и правдивый
рассказ одного из членов нашей организации, арестованного вместе со мной и
Александром Дикгоф-Деренталем. Госпожа Дикгоф-Деренталь силою вещей была
очевидицей всего, что произошло в Минске и в Москве в августе этого года.
События, о которых она говорит, разрушают много легенд. Я бы хотел, чтобы
иностранный читатель, читая эти страницы, отдал бы себе хоть до некоторой
степени отчет в том, что в действительности происходило в России, - в той
России, которая после разоривших ее войны и Революции восстанавливается
мало-помалу из развалин. Я бы хотел также, чтобы иностранный читатель
научился хоть немного любить великий народ, который после всех испытаний
находит в себе силы выковывать новый государственный строй, в основу
которого он кладет равенство и справедливость.
Борис Савинков".
Стало быть, дневник должен был разрушить некие "легенды", вернее, их
предупредить - и предназначался для иностранного читателя, то есть сразу был
рассчитан на публикацию в зарубежной печати. Это было выполнение социального
заказа, начало агитационно-массовой кампании, в которую были вовлечены
Савинков и его подруга.
Любовь Ефимовна переселилась окончательно в камеру " 60, где и писала
свои воспоминания, а он их тут же правил и переписывал начисто.
В таком виде и сохранился дневник, и внутри рукописи - только лист
черновика самой Любови Ефимовны. При этом менялись фамилии некоторых
чекистов, чтобы не раскрывать оперативные "кадры".
В досье Савинкова есть его письмо неизвестному парижскому другу
(отдельные французские слова и названия вписаны там рукой Любови Ефимовны),
где Савинков сообщает: "Я все еще за решеткой, но в исключительных условиях.
Я не слишком беспокоюсь..." И далее говорит, что посылает своему адресату
через сестру рукопись мадам Деренталь о своем аресте и просит передать эту
рукопись в какую-нибудь французскую газету, не важно какую, но
предпочтительно в "Юманите"...
Было ли отослано это письмо и попал ли дневник за границу? Скорее всего
нет, ибо он тогда так и не увидел свет. Цензоры с Лубянки сочли дневник
слишком откровенным и наложили на него запрет.
После того как Савинков на суде окончательно определил свою позицию -
на стороне советской власти, - ему ничего не оставалось, как ей следовать.
Отныне он предстает в новой роли - рупора ОГПУ, пытаясь изо всех сил
сохранить хоть какую-нибудь независимость. Надежда - на обещание, данное ему
чекистами: ему верят, его помилуют, освободят - и дадут работу. Или другой
расчет: выиграть время, спасти себя, а там жизнь покажет - может быть,