"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

него действительно есть блестящая возможность загладить свою вину - это со
всей искренностью и яркостью рассказать все, как было, во всех подробностях.
И это будет хороший урок для людей чужого лагеря. Они охотно шли на то,
чтобы использовать Савинкова, они хотели опереться на эту острую трость, -
трость не только согнулась, но проткнула им ладонь..."
Директива власти выражена здесь вполне откровенно - теперь Савинков
должен послужить ей своим пером. И он служит - с азартом, невероятной
энергией входит и в эту новую роль. Пишет и печатает в "Правде" статью
"Почему я признал Советскую власть", забрасывает своих бывших сподвижников,
друзей и родных за рубежом письмами - открытыми и закрытыми, - объясняя свое
политическое сальто-мортале и зазывая вслед за собой в Россию, где их якобы
ожидает прощение. Главный довод тот же, что убедил и его: против хода
истории не попрешь! Пора бросить выдумки о белом яблоке с красной кожурой!
Яблоко красно внутри! По его словам, супруги Деренталь вполне разделили его
теперешние взгляды. И даже внешний вид писем - написанных по новой
орфографии, которой он тщательно избегал раньше, - должен был убедить всех в
его искренности. Кстати сказать, переписку с заграницей Савинков вел через
советского разведчика Игнатия Рейсса (Порецкого): "Мой адрес: гражданину
Рейссу,[16] гостиница "Савой", 316, угол Рождественской и Софийки, Москва,
для Б. В. (Мне передадут в тюрьму.)".
И эта словесная бомбардировка действительно вносит смятение в ряды
савинковцев. Сначала они никак не могут поверить в предательство своего
вождя, подозревают тут какую-то хитрую провокацию, но потом, когда
сомневаться было уж нельзя, - начинают дружно от него отрекаться. В конце
концов, итог общего мнения подводит в своем "Ответе Савинкову" один из его
ближайших сотрудников, писатель Дмитрий Философов: Савинков стал бы "мертвым
львом", если бы мужественно погиб, но сделался "живой собакой", которая,
кроме презрения и жалости, ничего не заслуживает. Он мог бы все-таки кончить
как-нибудь получше! И предрекает: человек, способный не только на
политическое, но и на личное предательство, не достоин даже большевистского
доверия. Савинков уже никогда не всплывет на поверхность!
Эмигрантские газеты внимательно читают на Лубянке, передают из рук в
руки и собирают в досье. На их пожелтевших листах мелькают росчерки то
красного, то синего карандаша: "Тов. Пузицкому", "Интересно, о Савинкове", а
против фразы в одной из статей: "Если он кого-нибудь обманул, то лишь самого
себя... ибо мы присутствуем не при пошлом фарсе, а при тяжкой трагедии.
Прежде всего трагедии лжи..." - стоит жирное восклицание: "Верно, верно!.."
Попадают газеты - советские и зарубежные - и к Савинкову. Никогда еще
он не слышал столько плохого о себе. Он становится мишенью для обеих
противоборствующих сторон - и в России, и вне ее: коммунисты клеймят его за
прошлое, антикоммунисты - за настоящее. Камни летят со всех сторон. Его
жизнь выворачивают наизнанку вплоть до самых интимных подробностей и трясут
перед всем миром, толкуют вкривь и вкось. Выискивают темные пятна в
биографии, обвиняя то в сотрудничестве с царской охранкой, то в
предварительном сговоре с большевиками. Упрекают, что всегда был лишь
распорядителем крови, подставлял других - раньше Каляева и Сазонова,[17]
теперь Павловского и Деренталей, - а сам выходил сухим из воды...
Из всего мира за пределами тюрьмы с ним остаются, принимая таким, какой
он есть, лишь два человека - сестра Вера и ее муж, священник Мягков...