"Александр Шарымов. Выборгский поход 1706 года (Историческая повесть из начальных лет Петербурга) " - читать интересную книгу автора

остался последний абзац. Начало - на предпоследней странице. Соскабливать не
пришлось: фраза завершилась в верху последнего листа.
- Что тут написано? Перевод есть? - спросил Скампавейский.
- На предпоследней: "Может быть, мне поверят? Так или иначе, все, что я
тут написал, так же недалеко от истины, как то, что невольной жертвой
несчастливого похода сделал себя я сам, хотя мог быть не узником..." - и
последняя: "...но человеком, близко знавшим и владыку этой страны, и многих
других вельмож, но в результате не сумевшим ухватить даже единого перышка из
обманчиво близко промелькнувшего крыла Фортуны".
- "Близко знавшего владыку этой страны"? - Скампавейский нахмурился. -
Ну, это может означать и не Петра, а Меншикова. Тем более что в окружении
царя я такого имени не помню.
- Из того, что я успел прочесть, ясно, что с Меншиковым сей Улин
действительно был связан.
- Стойте, вы говорите: "из того, что успел прочесть"... Вы, значит,
рукопись даже не до конца прочли? Какого ж черта!..
- Николай Алексеевич, вы - специалист по этому времени. Я хочу, чтобы
ведущийся перевод был подкреплен вашей оценкой...
- Что? Значит, еще и перевод не закончен?
- Дело в том, что шведы не дали Наталии Георгиевне копий перевода,
разве что - эту вот фотографию. И единственное, чем она располагает - ее
собственная запись текста, которую она наговорила на свой магнитофон. Сейчас
она ее расшифровывает. А я перепечатываю и элементарно редактирую:
перекладываю старинные выражения на современный лад, чтобы читать, не ломая
языка. Наталья Георгиевна говорит: раз уж шведы пока не обнародовали точного
текста дневника, его можно будет опубликовать хотя бы в таком, популярном
изложении.
- Ну, а для чего же в таком случае нужен вам я?
- Правду говоря, мне самому еще непонятно: чего он стоит, этот дневник?
А вы его оцените с высот своих знаний. Идет?
- Ну, уж бог с вами, согласен. Давайте мне ваши экзерсисы.
- Премного вами благодарны, - ернически раскланялся Олевич и протянул
Скампавейскому папку.
После этого собеседники разошлись в разные стороны.
Олевич направился к себе на Мойку, где он жил в маленькой квартире -
бывшей дворницкой с крохотной кухонькой, встроенным в тесный туалет душем и
единственным окном, глядевшим во двор Капеллы. Двор этот выходил на
Певческий мост и Дворцовую площадь. Чугунные ворота по праздникам
запирались, но обитатели дома могли наблюдать за парадами и демонстрациями
сквозь решетку ворот и ограды. Олевич жил холостяцки, но почти никогда не
одиноко, достаточно весело, не отказывая себе ни в каких удовольствиях или
приключениях.
Скампавейский же был вдовцом, человеком замкнутым и сохранившим с
молодости лишь три-четыре привязанности к таким же, как он сам - понемногу
старевшим, но еще сохранявшим на сетчатке памяти темные отблески былого
огня, - мужчинам и женщинам.
Простившись с Олевичем, историк вышел из Михайловского сада и
направился по Мойке в противоположную сторону - мимо Инженерного замка, где
он часто сиживал в просторном, прохладном и почти всегда полупустом
читальном зале Военно-морской библиотеки. Миновав ограду Летнего сада, он