"Семь храмов" - читать интересную книгу автора (Урбан Милош)

XVIII

Мы, совсем потерявшиеся под гигантским куполом карловского храма, в изумлении задирали вверх головы. Гмюнд, державший в одной руке шляпу, а в другой трость, я, согревавший дыханием ладони, потому что в храме было почти морозно… Через высокие окна к нам проникал дневной свет, от наших ртов к звездам на потолке поднимались облачка пара. Восторг рыцаря был искренним и ничуть не меньшим, чем мой, хотя новую сине-золотую роспись ему приходилось видеть уже несколько раз. В этот день положенный по закону сопровождающий отсутствовал: отчего-то вполне хватило одного меня.

В последние годы я не заглядывал в храм Девы Марии и Карла Великого, и теперь мне казалось, будто я вернулся в далекое прошлое, когда здание только-только построили. Где прежде была тьма, нынче господствует свет, где зияли дыры и зеленела плесень, нынче возвышаются прочные стены, отливающие королевским кармином и золотом. Золотой узор на красном фоне Гмюнд оставил, ибо это соответствует готическому убранству святыни, а вот звездное небо, сотканное между ребрами свода, появилось в храме лишь недавно. Потолок, похожий на огромную восьмиконечную морскую звезду, сохранился с шестнадцатого века, когда ночные небеса уже вышли из моды. От изначально предложенного, но так и не возведенного свода его отличают разве что геометрически сложная форма и поразительно небольшая степень вогнутости — мелкость, создающая впечатление парения крыши над тоненькими балками и опорами. Гмюндово вмешательство отшлифовало карловский алмаз до неописуемой красоты. Раздавая указания мастерам по росписи, рыцарь совершенно отказался от своих пуританских вкусов, из-за которых он проклял многих архитекторов ренессанса, барокко и классицизма и — правда, лишь на словах — разнес по камешку их неуклюжие постройки.

Я не всегда с ним соглашался. За время моего пребывания в апартаментах гостиницы «Бувине» мы сблизились настолько, что решались даже вести споры, не боясь разорвать узы нашей дружбы. Вот и теперь, стоя прямо под замком свода, я возражал, что многих здешних элементов декора — к примеру, статуй, ложных окон и знаменитой Святой лестницы — было бы жаль.

Он же настаивал, что и смотреть на все это не может — прямо как любитель новизны, но при этом варвар Иосиф II, который в 1786 году от Рождества Христова приказал приспособить храм под нужды лечебницы для безнадежно больных. Гмюнд ненавидел его ничуть не меньше, чем зодчих Динценхоферов, согрешивших, как он полагал, против чешской архитектуры бесчисленное количество раз. В конце концов он напророчил, что настанут лучшие времена, когда к власти придет правитель, обладающий вкусом.

— Это вряд ли, — возразил я. — Насколько мне известно, воссоздание храма как готического должно было произойти еще в начале нашего века, однако мэрия от этого отказалась. Люди привыкли к пухленьким ангелочкам, массивным алтарям и куполам. Вам не удастся вернуться к самым истокам, потому что они менее ценны, чем то, что вы намерены уничтожить.

— Взгляните наверх! — воскликнул он вместо ответа. — Нервюры пересекаются, точно кометы, рассекающие космос, и после них остается световое эхо. Неужели вы не видите? Нам не дано познать, откуда они летят, а о цели их странствий мы вообще можем лишь гадать. Кометы неприкосновенны — но разве и готические храмы не должны быть таковыми? Я их защитник.

Я не удержался от усмешки. Он оторвал взгляд от пересечения нервюр и посмотрел на меня.

— О чем вы подумали? О том, что мои методы не безукоризненны?

— Таких мыслей я бы себе ни в коем случае не позволил…

— Я не хочу таиться перед вами, но поймите — я еще не вполне уверен, что вы готовы воспринять некоторые вещи. Извините, но я пока не могу безоговорочно доверять вам. Возможно, я расскажу вам об этом позже, а возможно, что и никогда. Пока не надо расспрашивать меня ни о чем, наоборот, попытайтесь ответить на несколько моих вопросов.

— Буду искренне рад, если мне это удастся. Я помню, что я ваш должник.

— Вот этого не надо. Разве я похож на барышника? Вы ровно ничем мне не обязаны, ясно? Мне вообще никто и ничего не должен… до поры до времени. Я настаиваю на этом. Даже если Прунслик и намекал вам на что-то — забудьте. Я с вами не торгуюсь. Да, мне может от вас кое-что понадобиться, но это будет всего лишь дружеская услуга.

— Вы не представляете, как я хочу отблагодарить вас за то, что вы дали мне крышу над головой! Но мои возможности ничтожны, вы же знаете. Полицейский я никудышный.

— Ничего такого от вас и не требуется, что же до ваших возможностей, то вы и сами о них, похоже, не подозреваете. — Мы подошли к скамьям и сели на одну из них — Гмюнд с краю, потому что дальше ему было не протиснуться. — Меня интересует прежде всего ваше знание истории, — продолжал он. — Вы же изучали именно историю?

— Изучал, но потом мне это надоело.

— Неужто вас не занимало Средневековье? Ведь это же была ваша любимая эпоха, правда?

— Занимало, но совсем не так, как моих университетских преподавателей. Мне было совершенно все равно, какой король когда правил, против кого он плел интриги и кого карал за заговоры… и мне это безразлично до сих пор. Я жаждал иного знания.

— И какого же?

— Знания повседневности. Я мечтал перенестись в Прагу шестнадцатого, тринадцатого или одиннадцатого века, чтобы увидеть не только то, что ели на обед советники магистрата, ремесленники, швеи, солдаты, трактирщики, торговцы и нищие, но и побеседовать с ними, выяснить, о чем они думают, о чем грезят, к чему стремятся, чего боятся и чем восторгаются. У меня никогда не было учителя, который сумел бы проникнуться этой моей мечтой. Нет, один был, еще в гимназии. Но он покинул меня.

— А ваши родители? Разве они не одобряли этой вашей увлеченности?

— Они не могли взять в толк, как можно копаться в прошлом, когда со всех сторон напирает настоящее. Но против моего поступления в университет они возражать не стали, только плечами пожали. Возможно, если бы… Да нет, вряд ли. К тому времени они давно уже разошлись.

— Вас это наверняка мучило. Впрочем, я думаю, вы не нуждались в их поддержке. Или я ошибаюсь? Как получилось, что вы бросили учебу?

— Я не знал, что делать дальше. Все для меня утратило смысл. Но я не хочу говорить об этом — это тоже прошлое.

— Утратило смысл, говорите? И все же, как мне кажется, вы не изменили своего отношения к прошлому — великому романтическому прошлому.

— Да, верно, эта моя тяга никуда не делась, но не исключено, что она вредит мне. К чему все это в наши дни?

— Своими рассуждениями вы сбиваете меня с толку. Я понимаю, что вам это неприятно, но не могли бы вы хотя бы намекнуть, что вы имеете в виду? Ваши объяснения помогут мне, а вы ведь хотите этого, вы сами так только что сказали.

— Да я, видите ли, тоже теряюсь и не знаю, что говорить. По-моему, это было что-то вроде бегства, бегства ребенка, недовольного домашней обстановкой, войной между родителями. «Недовольного» — это слабо сказано, скорее это можно было бы назвать… Попытайтесь представить себе мою тогдашнюю ситуацию. То, что окружало меня, я ненавидел, а будущее сулило сплошной ужас — надежды не было никакой. Я между тем нуждался в тихой пристани для своих раздумий, я хотел избежать утесов тоски и водоворотов безнадежности. И я начал искать одиночества, меня тянуло к развалинам средневековых замков. Там все уже раз и навсегда произошло, история была уже написана. Однако не вся, для фантазии места оставалось достаточно. Я проводил там много времени, причем замки должны были принадлежать мне одному. Помню, как-то я полдня провел под старинными стенами в ожидании, когда некое семейство, устроившее в замке пикник, уйдет оттуда. В другой раз я отправился в запретную зону к руинам крепости, куда нельзя было ходить посторонним, потому что поблизости располагался военный аэродром. Мне пришлось быть очень осторожным, за такие вещи грозило исключение из школы — и это в лучшем случае. В худшем же меня прямо на месте мог застрелить патруль. Меня не поймали, но мать очень ругалась, говоря, что я шатаюсь где ни попадя и потому плохо кончу. В этом она, кажется, не ошиблась.

— Да ладно, вам не на что жаловаться. Неужели все у вас складывается так уж неудачно? Расскажите лучше, чем вы в этих замках занимались.

— Боюсь, особенно мне вас удивить нечем. Клады я не искал да и ради сладкого страха перед привидениями тоже туда не ходил, эти глупости мне были чужды; я говорю так, невзирая на то что среди древних руин мне доводилось слышать, видеть и переживать совершенно поразительные вещи. Впрочем, я сомневаюсь, что о них стоит говорить. Не хочу, чтобы это прозвучало как рассказ о каком-нибудь спиритическом сеансе.

— И все-таки попробуйте.

— Как я уже говорил, я и сам не знаю, что это такое. Единственное, что я могу сделать — это привести вам пример. Когда мне было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, я отправился в замок Троски, чтобы подобраться к башням с южной, неприступной стороны — прямо по скале. Сначала все шло хорошо, я поднимался вверх по лесистому склону, опираясь на самодельную трость. Потом мне пришлось цепляться за корни и камни, таким крутым стал подъем, тропинка же все больше сужалась и наконец исчезла совсем. А наверху деревьев уже не было — только голая растрескавшаяся скала. Я знал, что если продолжу подъем, то поставлю на карту свое здоровье или даже жизнь, но не догадывался, сколь опасным окажется это приключение для моего рассудка. Произошло все неожиданно: в тот самый момент, когда я почти у подножия замковой башни прижал руки к жесткому, знакомому на ощупь и приятно нагретому солнцем камню, погода резко изменилась. У меня заныли суставы, холод проник, казалось, к самому сердцу, мне дуло в спину, в ушах завывал ветер, а на шею упали первые капли дождя.

Если бы не камень, согревавший мне ладони, я, скорее всего, сдался бы. Я попробовал подняться еще на несколько метров, но оказалось, что уцепиться там не за что, тогда я спустился и попытал счастья в другом месте. И тут я услышал голос. Я в испуге задрал голову и увидел лицо какой-то девушки. На ней было красное платье, и она перегибалась через стену, соединявшую две башни — Панну и Бабу. Она указывала на что-то вдали. Ее голос звенел от волнения, но обращалась она не ко мне, как я поначалу подумал, а к кому-то, кто стоял у нее за спиной. Я ясно слышал ее, но не мог разобрать отдельные слова и понять, с кем она говорит. Мысль, что девушка эта — экскурсовод, я отогнал сразу. Стена, над которой виднелись длинные пряди ее светлых волос и присборенный рукав, казалась совершенно новой, она была выше и мощнее той, к какой я привык. Я сделал два шага по каменному выступу и протянул левую руку к грубо обтесанной глыбе с неглубокой ложбинкой посередине. Я прикоснулся к ней — и тут кто-то ударил меня по голове мешком, полным звуков. Мне стало больно, все вокруг кричало и причитало.

— Что вы слышали?

— Все. Лай собак и ржание коней, детский смех и насмешки подростков, сердитые голоса мужчин и веселые голоса женщин, глухие голоса стариков, сип умирающих, погребальный звон — и тут же звон новых подков, щелканье бича, мычание скота и хрюканье свиней, журчание воды, надрывающий сердце вой, стук какого-то примитивного механизма, удары о наковальню, лязг оружия. То и дело пела труба и раздавались звуки схватки — разные и похожие одновременно. Но ничто не могло заглушить нежный шелест шелков, мурлыкание кошек и даже шепот, плетшийся, как паутина, где-то в темноте. Я зажал ладонями уши, но особо мне это не помогло. Я понял, что глаза у меня крепко зажмурены, и открыл их. И снова увидел ту девушку. Она с удивлением смотрела на меня и что-то кричала, но из-за шума, который издавала каменная стена, я ее не слышал. Теперь она указывала куда-то вниз. Я взглянул туда и заметил тропку, которую, как ни странно, не замечал прежде. Она шла над обрывом прямо под высокой стеной, ныряла в заросли ежевики и упиралась в скалу, где у основания второй — более низкой и приземистой — башни чернела маленькая дверца. Тропинка была пугающе узкой. Я подумал, что, прежде чем смогу воспользоваться ею, оступлюсь и сорвусь вниз. И, однако, я попытался, потому что девушка на стене была красивее всех тех женщин, что довелось мне повидать на моем коротком веку. Ее лицо выражало мольбу, и я должен был действовать — меня переполняла решимость совершить любой подвиг.

Но произошло как раз то, чего я опасался. Спуск вниз, к тропинке, был очень сложным, и, прежде чем я достиг ее, моя нога поскользнулась на мокрой скале, и я скатился в колючки. И в ту же секунду воцарилась тишина. Падение не было длительным или опасным — я ободрал кожу на руках, поцарапал шею и лицо и больно ушиб ребра. Я встал, оценил свои ссадины и поспешил прочь. Даже ни разу не оглянулся. Когда я добрался до деревьев, дождь, точно по команде, прекратился. Небо было ярко-синим и совершенно чистым.

— Любопытнейшее, совершенно поразительное событие, — медленно произнес Гмюнд, перебирая пальцами бороду. — И знаменательное. Вы много их пережили?

— Да.

— Скажите, а как воздействует на вас этот храм? Вам не кажется, что и здесь с вами может случиться что-либо подобное, похожее на то, что вы испытали в старинном замке? И возможно, прямо в эту минуту?

— Не знаю. Состояние, в котором я оказываюсь (теперь реже, раньше — чаще), наступает неожиданно. Поверьте, я вовсе не дорожу такими переживаниями, после них мне бывает очень трудно вернуться к обыденным делам и притворяться, что ничего не было. Как же непросто мне возвращаться в мир, который — в отличие от тамошнего — скучен и беден! Признаюсь, я с огромным удовольствием остался бы в нем навсегда. Но это невозможно. Оттого, что я желаю или не желаю, ничего не зависит.

— Скучный и бедный мир, говорите? Так поднимите же снова голову и полюбуйтесь моими звездами на небосклоне! Такое богатство — до которого вдобавок можно дотронуться!

— Ваши слова лишь подтверждают мои, — печально гнул я свое. — Чтобы подняться над здешним убожеством, нам приходится всегда смотреть вверх. Вверх — или назад.

— Вы выражаете мои сокровеннейшие мысли, Кветослав: глядеть вверх или глядеть назад — вот два выхода из горестной ситуации, в которой мы очутились на переломе веков; два выхода, который в идеале можно соединить в один. Я буду столь же искренен с вами и скажу вот что: вы как раз тот человек, которого я разыскиваю всю мою жизнь. Только вы можете ответить на наши вопросы, только вы…

Его тон, взволнованный и настойчивый, был мне неприятен. Я инстинктивно отсел подальше и спросил:

— Что значит — на наши?

— На мои вопросы, вопросы Раймонда и… вообще. Людей, которым необходимо в деталях знать прошлое, чтобы…

— Чтобы?

— Чтобы оно вновь смогло стать настоящим.

— Странное желание. Вы же знаете, я плохой историк. Меня интересуют вещи, которые неинтересны академической науке. Меня интересуют… жизнь в прошлом, повседневный быт, настоящее время во времена давно прошедшие, прошедшие для нас, но продолжающиеся в вечности. Это вы имели в виду? Среди тысяч иных вещей меня занимает, например, следующая: ход мыслей бондаря Криштофа Направника после того, как он, выйдя двадцать пятого октября одна тысяча четыреста одиннадцатого года из своего дома «У золотого крестика» и направившись по Неказанке к Пршикопу, нащупал в кошеле странный угловатый предмет, который он туда утром, когда одевался, не клал и которому там было вовсе не место. Какой исторический труд ответит мне на этот вопрос?

— Никакой. Ваш интерес научно не обоснован, потому что открытия в данной области, какими бы удивительными они ни оказались, не могут быть подкреплены фактами.

— Вот именно. Любой историк отмахнется от моих вопросов. Поэтому я и бросил университет. Больше всего на свете я ненавижу факты. Они загоняют меня в угол, связывают мне руки, пригибают к земле и крушат мою волю к жизни.

— Это еще больше утверждает меня в собственной правоте. Вы нужны нам. Мы вам заплатим.

Он насмешил меня.

— Ваше восхищение моей особой, господин рыцарь, льстит мне, но вы все еще не сказали, что вам нужно.

— Вы наверняка уже поняли, что я избегаю прямого ответа — во-первых, потому, что не хочу напугать вас, а во-вторых, потому, что вы и сами не любите прямолинейность. Так что я отвечу вам вопросом.

Он не без усилий встал со скамьи, перешел на другую, евангельскую сторону нефа и оперся рукой о стену в том месте, над которым распускался целый букет горделивых, стремившихся ввысь нервюр. Повернувшись ко мне, он продолжал:

— Вы знаете, кто построил этот храм?

— Разве его заложил не мастер Матиаш, ваш тезка?

— Аррас?[48] Это вероятно, но не более того.

— А может, его ученик Петр Парлерж[49] из Гмюнда, ваш второй тезка? Говоря о Карлове, чаще всего называют это имя.

— Насколько мне известно, он пришел в Прагу много позже начала строительства. Если он и руководил им, то лишь как продолжатель дела первого зодчего, воплощая в жизнь чужой проект.

— Легенды упоминают еще одного человека: некоего Богуслава Станека, который продал душу дьяволу. Ему удалось возвести этот изумительный свод, но когда работа была закончена, никто не решился убрать леса из опасения, что без них потолок обвалится. Вняв совету черта, зодчий поджег строительные мостки, и, дождавшись, пока огонь разгорится, сам прыгнул в пламя; скорее всего, ему померещилось, что свод обрушился. Впрочем, его душа все равно принадлежала нечистому, так что смерть тут особой роли не сыграла.

— Вы думаете, в легенде есть доля истины?

— Откуда же мне знать?

— Вы и впрямь не знаете?

— Простите мне мою бестактность, но вы меня не разыгрываете?

— И в мыслях не имею. — Внезапно лицо рыцаря стало серьезным. — Кажется, вы о себе ничего не знаете. Не волнуйтесь, торопить вас я не собираюсь, всему свое время. А сейчас подойдите, пожалуйста, ко мне. — Он манил меня, и лицо его было бесстрастным. Во мне опять проснулось прежнее доверие к нему, то, что зародилось еще в нашу первую встречу, но одновременно я, как и несколько минут назад ощутил страх. Я боялся человека, чьей воле нельзя противиться.

С высоты своего роста он манил меня, и жесты его были исполнены приветливости и дружелюбия, но большие зеленые глаза выражали одно: приказ.

Я встал и двинулся к нему. В ту же секунду что-то шевельнулось над входными дверями: на балконе, двери которого не ведут никуда, разве что в глухую, с росписями, стену, тихо встала одна из статуй. Не Дева Мария, и не Альжбета, и не Иосиф, и не Захария, что составляют тут скульптурную группу. Это была пятая статуя, которая смешалась с остальными, чтобы лучше видеть неф и пресбитерий. Теперь же она отряхнула одежду, перелезла через перила и под удивленными взглядами деревянных скульптур — и я тоже был ныне в их числе — по пестрой ионической колонне спустилась вниз, на каменный пол храма, и встала рядом с Гмюндом. Ее зачесанные наверх колеблющиеся волосы не доставали мне даже до груди.

У меня закружилась голова, мне внезапно потребовалась опора. Я протянул вперед руку и, поддерживаемый львиной лапой рыцаря, оперся о холодную стену.