"Семь храмов" - читать интересную книгу автора (Урбан Милош)

XX

Он курил, опершись о косяк в преддверии храма и будучи, таким образом, не внутри и не снаружи. Распахнув передо мной дверь, он выбросил сигару в снег. Мне показалось, что на лице у него написано непривычное для этого человека раскаяние.

— Я рад, что вчера вы не дали запугать себя и сегодня снова здесь, — сказал он, когда мы вошли в карловский храм. — Прошу прощения за то, что не совладал с собой, это было постыдно, и вы имеете полное право осуждать меня.

— У меня нет такого права, но должен признаться, что страху вы на меня нагнали.

Мы медленно шли по восьмигранному нефу: из-за холода сидеть на скамьях было невозможно.

— Мне стыдно прежде всего перед вами. Вы же знаете, человек я тщеславный и всегда руководствуюсь принципом, что людей надо убеждать с помощью средств, не имеющих ничего общего с насилием и угрозами. Вчера, однако, дело касалось предмета настолько важного, что я отдал бы что угодно, лишь бы заполучить его. Но вы отказали мне.

— Вы чуть не задушили меня. Мертвый я вам не нужен.

— Пожалуйста, не напоминайте об этом. И извините меня. Поверьте, мне это еще более неприятно, чем вам.

— Я простил бы вас еще вчера, но, насколько мне известно, ночью вы дома так и не появились. Я хотел сказать — в гостинице.

— У нас с Раймондом опять были дела в городе. Я выгляжу усталым? А знаете, в этом есть ваша вина. Вы указали нам путь, и дело несколько продвинулось вперед.

— Что вы имеете в виду?

— Вы помните, что сказали вчера? Там, возле колонны?

— Смутно. Вы действительно смогли что-то почерпнуть из моих слов? Но это же была ерунда, я и не знаю толком, о чем говорю в такие минуты.

— Вот тут вы правы: вы даже не знаете, насколько важны для нас.

— Опять это множественное число — как и в прошлый раз. Вы говорите о себе и Прунслике?

— Да, в основном о нас двоих. А возможно, и еще кое о ком, но это я вам объясню позже.

— Откуда вы знаете, что мои слова — не вымысел? Вдруг я почуял, что на вашем необычайном интересе к истории этого места можно неплохо нажиться? Получить деньги или еще что-нибудь.

— Например, крышу над головой?

— Да, ведь я вам стольким обязан, что вполне могу отплатить бормотанием о прошлом храмов Нового Города… Нет, не сходится. Ведь тогда в Штепане вы смотрели на меня примерно так же, как вчера; когда же мне сделалось плохо в слупской церкви и я принялся болтать что ни попадя, Прунслик немедленно позабыл про свои шуточки и старательно записал каждое мое слово.

— Я допускаю, что причина для обмана у вас есть, но я знаю вас и уверен, что вы не мошенник.

— Совершенно не представляю, как мне удалось убедить вас в этом.

— Вы еще много чего не представляете, но пускай это вас не беспокоит — вам нужно просто ждать. Что до моей доверчивости, то неужели вы не подумали, что у меня есть возможность кое-что проверить? Не все, правда, но…

— Значит, есть еще кто-то, похожий на меня, с кем вы общаетесь? Кто-то с подобным же недугом?

— Я бы предпочел называть это талантом, ну да ладно. Мы живем в эпоху информации, причем проверенная ценится в десять раз дороже, чем непроверенная. Это известно даже таким невеждам, как журналисты.

— И кто же этот второй источник — я его знаю? Где вы его скрываете? В каком-нибудь подвале? Или в каменной башне?

— Меня удручает, Кветослав, что вы так озлоблены. Мне казалось, я сумел убедить вас, что выступаю против насилия. Мне что, еще раз принести вам свои извинения?

— Что вы! Однако же не удивляйтесь моей опасливости. Вы хотите получить от меня информацию, но сами ничего мне не объясняете. Говорите, вы против насилия? Но за что же вы?

— Считайте меня неким служителем.

— Я на это не поймаюсь. Вы пользуетесь большим влиянием, возможно, у вас есть даже какая-то власть, вы умеете привлекать на свою сторону людей и иногда, я в этом уверен, прибегаете к недозволенным методам. Не сердитесь, но я сильно подозреваю, что вы уже довольно долго платите чиновникам в муниципалитете, а возможно, и полицейским. Как мне ни неприятно, я должен был вам это сказать.

— Ничего, вы правы, несколько человек я действительно подкупил. Это слабаки, сильных купить нельзя. Их приходится обманывать.

— Ценю вашу откровенность. И отвечу вам тем же: вы разочаровали меня.

— Бросьте! Неужели у вас были иллюзии на наш счет?

— Вы удивитесь, но были. В отношении Прунслика — нет, это сумасброд, почти буйнопомешанный, но вот о вас я до вчерашнего дня был лучшего мнения.

— Что ж, очень жаль, — сказал великан, пожав плечами. Потом он ехидно улыбнулся: — Я понимаю, что вы хотите выведать обо мне как можно больше, особенно теперь, когда вас взяли обратно в полицию. Должны же вы знать, с кем имеете дело. Что ж, повторяю: я — всего лишь тот, кто служит, и этого пока с вас достаточно.

— Служите — чему?

Его взгляд стал серьезным.

— Я понимаю ваше разочарование, и ваш идеализм мне по сердцу. Поймите, однако, что у меня тоже есть идеалы, да, они есть и у грешников. Возможно, они недостижимы, но, как вы увидите собственными глазами, услышите собственными ушами… а возможно, и испытаете на собственной шкуре, я делаю все ради того, чтобы хотя бы приблизиться к ним.

— Итак, вы фанатик.

— Это слово не кажется мне обидным.

— Фанатизм смертельно опасен.

— А вы умеете распознавать его? Впрочем, я не спорю: фанатизм и впрямь опасен, и против него следует защищаться — непременно защищаться. Однако внимание: такая защита тоже может принять фанатичные формы. Будет ли она и после этого справедливой? Я думаю, да.

— Вы, конечно же, намекаете, что ваши действия — это фанатичная защита определенных ценностей.

— Можно и так сказать. Однако я полагаю, что, например, Олеярж определил бы это иначе.

— Если я правильно понимаю, цель в который уже раз оправдывает средства. Вы действительно верите, что ради высшей цели можно идти на любую подлость?

— Не верь я в это, я ни за что не совершил бы некоторых поступков. Хотя я и считаю, что речь идет о защите, пострадавшему мои действия могут показаться подлыми. Тут мы с вами не договоримся. Я не демократ, я не умею договариваться со всеми без исключения.

— Вы не демократ? Не советую говорить это вслух.

— Почему? Нынче такое не в моде?

— А кто же вы?

— Я уже ответил — служитель. Хотя в ваших глазах, Кветослав, я куда более романтичен: ведь я кажусь вам загадочным чужеземцем.

— Верно. Но у меня появилось неприятное чувство, что мои иллюзии потихоньку рушатся. Загадочный чужеземец — как в плохом кино. А это ваше Семихрамье — оно тоже оттуда? Что это, собственно, такое?

— Слово «Семихрамье» обладает сотней смыслов.

— И какой же первый из этой сотни?

— Способ мышления.

— Такой банальности я от вас не ожидал.

— Это очень верная банальность.

— И мне надо постичь этот способ мышления?

— Да, видите, как все просто.

— Я должен перестать прислушиваться к голосу разума и перейти на вашу сторону?

Гмюнд рассмеялся.

— Именно ваш разум и приведет вас к нам — разум и чувства. Вот увидите. Вообще-то… вы и так уже одной ногой на нашей стороне.

— Значит, вам известны обо мне такие вещи, о которых я и сам не догадываюсь. Но вдруг вы ошибаетесь?

— Не ошибаюсь.

— А если я вас обману?

— Вы хотите меня обмануть?

— Нет, конечно. Но если у меня не будет выбора? Я ваш должник, господин рыцарь, и все же наступит минута, когда моя совесть сама, вне зависимости от меня, выступит против вас и ваших подозрительных замыслов. Я не желаю этого, но уверен, что будет именно так.

— Я тоже. Интересная выйдет встреча.

— И опасная?

— Не исключено. Но разве вас не привлекает опасность?

— Нисколько. Я не ищу приключений на свою голову.

— Значит, наверх вы со мной не подниметесь?

— Куда наверх?

— Я хочу вместе с вами оказаться между небом и землей. На чердаке, под куполом.

— Еще чего! Что мне там делать?

— Тоже, что вчера здесь. Вы заглянули бы… туда, куда иногда смотрите. А я бы вас слушал.

— Не пойдет. С этим покончено. Потом мне бывает плохо. Кроме того, я боюсь высоты.

— Неужели? А в тот раз, когда мчались по лестнице Святого Аполлинария, выходит, не боялись?

— Откуда вы об этом узнали?

— Откуда? От Олеяржа.

— А может, вы сами были там тогда? Или хотя бы Прунслик?

— Сменим тему. Вы спросили про Семихрамье. Мне нравится, что оно вас интересует, это хороший знак. Что бы вы хотели узнать?

— Это семь готических храмов, да?

— Если упрощенно, то да — это семь готических храмов.

— Главные — Карлов и Штепан, верно?

— Главные? Я бы так не сказал. Это просто две седьмых.

— А еще какие? Аполлинарий и Эммаус, Слуп и… Екатерина.

— Совершенно верно.

— Но ведь от Святой Екатерины осталась только башня! Этот храм не имеет с вашей готикой ничего общего.

— Жуткий у него теперь вид, правда?

— Не уходите от ответа. Отчего вы считаете одну башню целым храмом?

— А вам это не по душе?

— Разумеется, мне это не по душе. Такое здание уже не выполняет своей функции.

— А разве это нельзя исправить? Вы же знаете, в каком состоянии пребывала в прошлом веке церковь Девы Марии на Слупи, каким был Аполлинарий и как выглядело здание, в котором мы с вами сейчас находимся. А Дева Мария Снежная? Ведь она лежала в руинах, как нынче — Сазавский монастырь! От храма остался замечательный пресбитерий, достаточно было только бережно переделать его в готическом духе. Если бы это зависело от меня и если бы этот храм находился в моих владениях, я достроил бы главный неф и не лишил бы город красивой готической башни.

— Вы хотите сказать — новоготической?

— Да ладно вам. Собор на Градчанах тоже наполовину новый — и что с того? Так захотели Аррас и Парлерж, и совершенно неважно, что храм достроили не наши прапрадеды, а наши деды. Важно чтить основы и не отклоняться от изначального замысла. Если мы не хотим пренебречь творчеством предков, не хотим высокомерно насмеяться нар, их эпохой, без которой не было бы нашей, то мы обязаны склониться перед ними, подчиниться их вкусам и исполнить их желания. Нам надобно не просто обернуться назад, но выполнить команду «кругом!». Иначе нас ждет гибель.

— Не сердитесь, однако мне кажется преувеличением утверждение о том, будто нас ждет гибель только потому, что мы, следуя переменчивой моде, перестроили готические храмы.

— Вам это кажется преувеличением? Это началось еще во времена Ренессанса, когда многие дерзнули разъять молитвенно сложенные ладони, и сделать из своих пальцев подобие подзорной трубы, и приложить ее к своему наглому глазу… и он, не возведенный к небесам, уставился прямо перед собой. Эти глаза могли видеть только своих ближних — такими, какими сотворил их Господь. И отвратительные дома тех времен — это всего лишь исполинские хлевы для разряженных франтов, которым интересно было только то, кто как выглядит без одежды. До чего же это смахивает на нынешнюю эпоху! Барокко, хотя и вернулось вновь к сутанам, которые скорее скрывали, чем подчеркивали фигуру, все же не лишило людей их прежней спеси — а худшими из людей были зодчие. На стройные готические шпили они насадили луковицы и маковки, символы своих пустых, бессмысленных голов, они придумали окна причудливых форм и продырявили ими древние священные стены. Они не имели на это никакого права! За примером — причем гнуснейшим из всех — далеко ходить не надо: посмотрите-ка вон на те окна, эти вечно мокнущие язвы на страдающем теле храма. Или вспомните планы барочных построек — это же настоящий разгул бессмысленности! Квадрата, круга, прямоугольника и восьмиугольника им показалось мало, потребовались еще эллипсы, звезды и мерзко закругленные углы. Никто не превзошел таких мастеров безвкусицы, как Эрлах и Динценхоферы. Жалкие комедианты!

— Тут я с вами спорить не буду, в этом наши вкусы полностью сходятся. Но что же все-таки с седьмым храмом? Каково его название? Святой Мартин? Индржих? Петр?

— Не знаете?

— Откуда мне знать? Вы несколько раз упоминали о семи храмах, я хожу с вами из одного в другой и слушаю, как вы намерены их перестраивать, но их по-прежнему только шесть.

— Лучше будет, Кветослав, если вы додумаетесь до этого сами. Я не сомневаюсь, что вам это удастся, вы же историк.

— Историк-недоучка.

— Тем легче вам будет отыскать истину.

— Наведите меня на след.

— Разве вы собака?

— Я не знаю, кто я. Историк из меня никакой, полицейский тоже.

— Собаке нужен хозяин.

— Мне, наверное, тоже. Но где мне его искать?

— Не у черта же на рогах. Вы в храме, ваш хозяин — здесь.

— Где же? Где он?

— Вы хотели, чтобы вас навели на след — пожалуйста! Вам знакома панорама Праги Винценца Морштадта?[51] Град с Оленьим рвом, Ржетезовый мост, Малая Страна?

— Кто же ее не знает?

— А как вам изображенный Морштадтом храм Святого Штепана?

— Погодите-ка… я представляю его, хотя и смутно. Вид сзади, верно? На пресбитерий.

— Все правильно, художник смотрел с юго-восточной стороны, и эта его работа представляется мне наиболее удачной. Он не был мастером европейского масштаба, но документальная ценность его произведений несомненна. В то время как прочие рисунки не поднимаются выше уровня открыток и не имеют глубокого смысла — я говорю о его Староместской ратуше, Прашной башне, соборе Святого Вита или Карловом мосте — непривычный ракурс Святого Штепана скрывает в себе нечто трудноуловимое, едва поддающееся объяснению, загадку, даже, возможно, тайну. Сам Штепан тут даже не очень важен; впереди справа изображена ротонда Святого Лонгина, слева — четырехгранная звонница, а еще левее — часовня Всех Святых. На первом плане виднеется какое-то горизонтальное бревно, подпертое тремя деревянными столбиками. К чему оно на картине? Не знаю, знаю только, что именно оно придает изображению доверительный, если не сказать — интимный характер, вы будто заглядываете в маленький дворик собственного дома: вот-вот на картине появится отец и примется мастерить что-то из этих деревяшек.

— Да, гравюру можно, пожалуй, счесть изображением чьего-нибудь родного дома.

— Это впечатление усиливается благодаря четырем фигурам — мать и дитя на траве перед ротондой и мужчина в шляпе рядом с какой-то женщиной чуть дальше, неподалеку от часовни. Четыре человека на лугу, за ними угадывается кладбище — для Морштадта это немного, он любил загромождать свои картины целыми толпами. Зелень за пресбитерием Святого Штепана совершенно иная; хотя это место находилось внутри Нового Города, у Морштадта оно написано так, что возникает явственное ощущение окраины со всем ее очарованием. Виртуозность художника лишний раз подчеркивается композиционным решением картины: высота зданий — благодаря перспективе и их размещению на пространстве полотна — понижается в направлении от левого верхнего угла к правому нижнему, что оптически углубляет изображение. В правом нижнем углу к четырем постройкам добавилась пятая: она самая маленькая из всех и стоит в отдалении, но совершенно ясно, что ее башня тянется к небу. К ней, минуя церковку Святого Лонгина, ведет грязная тропинка — строго на северо-запад. И постройка эта… Как вы думаете?

— Тропа в северо-западном направлении, очень высокая башня… Мне приходит в голову только ратуша Скотного рынка.

— Правильно!

— Но я-то ищу храм!

— Не спешите, Кветослав, иначе моя подсказка вам не поможет. Я ведь еще не договорил, я не упомянул о том, что кажется мне самым прекрасным на картине Морштадта. Не искусность, с какой он отобразил состояние определенных зданий в определенную эпоху, а сама жизнь, дышащая на его полотне: окрестности сакральных построек. Зеленый луг, истоптанная тропинка, деревянные садовые заборы, несколько низеньких домиков. Низеньких, понимаете? И между ними вздымаются ввысь четыре изумительных здания: часовня, ротонда, колокольня и храм, он среди них самый большой. Их видно издалека, их нельзя не заметить, они воистину прекрасны. Люди, что держат путь мимо них или же к ним, не могут быть дурными — подобная красота подавляет в них все злое, вот насколько она сильна, поверьте! Да и что может быть чудеснее храма, вырастающего прямо из лужайки, камня, распускающегося над землей, в которой он в незапамятные времена родился? Вот храму Святого Духа в Старом Городе повезло — ему оставили его зеленый ковер; правда, башне пришлось несладко, потому что не в меру щедрое барокко изуродовало ее сарацинским тюрбаном. Лишь средневековая архитектура является по-настоящему великой, Кветослав, лишь готическая архитектура может считаться моральной. Мораль людей и мораль зданий неразделимы. Ради сохранения жизни на Земле мы никогда больше не допустим, чтобы святыню загородил какой-нибудь светский уродец, как это произошло сразу с несколькими храмами: со Святым Мартином, Святым Петром, Святым Индржихом и прочими. Город, который позволяет банку, жилому дому или административному зданию вырасти настолько, чтобы заслонить собой церковь, заслуживает того, чтобы прозябать под властью спекулянтов, дворничих и канцелярских крыс. Запрещается строить что-либо рядом с храмами, запрещается изображать из себя богов и возвышаться над их звонницами!

— Но это вовсе не запрещено.

— Так, значит, я это запрещу! Даст Бог, я добьюсь того, чтобы новые постройки вернули Святоштепанскому храму исконное право, данное ему его основателем — право господствовать вместе с остальными храмами над пражским Верхним Новым Городом.

— И это вы называете «навести на след»? Церковь Святого Штепана уже была мною угадана.

— Не ребячьтесь, вы же отлично понимаете, что я не задаю вам никаких загадок. Подумайте над тем, что я вам сказал, и вы быстро поймете, где находится седьмой храм. Однако мне пора, и я спрашиваю вас в последний раз: пойдете со мной на чердак?

— Не сердитесь, но не пойду.

— Я внушаю вам страх?

— И вы… и я сам.

— И его не пересилить даже любопытству?

— Я не хочу знать, что там таится. Пожалуйста, очень вас прошу, не надо меня больше уговаривать.

— Боитесь узнать что-нибудь о себе? А вдруг это вам поможет? Вдруг вы найдете самого себя, Кветослав? Разве еще не время?

— Да, возможно, я боюсь именно этого. Это трусость, но я знаю, что мне ее не преодолеть.

— Жаль. Что ж, до скорого свидания.

И он ушел.