"Дмитрий Шашурин. Сорочий глаз (Повесть, фантастика)" - читать интересную книгу автора

сложилось обыкновение, если собираются ехать с вечера, то уезжать
обязательно с последней электричкой. И хотя сплошь и рядом попадают на
вокзал загодя и спокойно могли бы сесть в предпоследнюю или еще раньше,
по-чумовому ждут последней. В ней всегда людно, а уж в третий вагон и не
суйся - место свиданий. Чаще договариваются: третий от головы или третий
от хвоста - считается, третий легче запомнить. На городских попутных
платформах грибники сразу бросаются к третьим вагонам, как бы не опоздать
на свидание с такими же пенсионерами, как сами. Да и одиночки тоже
стремятся присоединиться в третьем, авось кто проговорится о заветном
месте. Я сам всегда хоть и не подслушивал, но предпочитал третий. Теперь
же забрался в четвертый: вроде и дочинить корзину, и вытянуться на диване,
когда захочется спать, на самом же деле уединился из-за своей необычности,
не исключено, что опасался разоблачения или еще чего. Корзина же не
требовала никакой допочинки, спать мне тоже не хотелось - ни в одном
глазу. Ну и пошли размышления. Больше суток на ногах, в бегах - и не
устал. От нервотрепки, что ли? С другой стороны, какая у пацана
нервотрепка? Настроение у меня сбивалось преимущественно на смешное,
легкомысленное, без конца хотелось мороженого. Покупал, ел, а хотелось
еще. Забывал даже временами о своем долге насчет человечества. Стал
мечтать, что теперь смогу поступить в летное училище, а там и на
космонавта. Вспоминал котенка, как он махнул через забор или как еще до
ягод чесал задней ногой за ухом - уж так выходило для меня смешно, оттого
что задней ногой, а за ухом! Потянуло попрыгать на одной ножке. Побежать
бы сейчас к маме и рассказать про котенка. Вот насколько затянуло меня в
детство. Какая уж мама. Обдало сознанием полного одиночества, но не
всерьез. Скользнула мысль, не податься ли в детдом и начать все сначала -
и не в космонавты, а в артисты, даже в цирковые дрессировщики.
Спохватывался, будил взрослое сознание, чтобы призвать к порядку
несознательного сопляка.
Так потом и шло: старик возводил плотину из н а д о, с т ы д н о,
о б я з а н, ч е л о в е ч е с т в о; ее все чаще просасывало: а я н е
б у д у, а я х о ч у, м н е т а к х о р о ш о. И вдруг сносило
плотину начисто. Старику даже нравилось любоваться безрассудством, и он
все ленивее с каждым разом брался за новую плотину. С такой слегка
обузданной стихией в голове я носился с корзиной по лесам, набирал грибов,
вырезал свистушки, затаиваясь, подстерегал белок - посмотреть, как они
скачут по сучьям или, заметив меня, прячутся за ствол, обняв его цапучими
лапками, а потом, словно приглашая поиграть, высовывают из-за ствола
мордочки. Сдается мне, не разыскивал я в те времена толком ягоды. Вот
именно, времена. Сколько, что происходило, представляется отрывочно и
туманно-расплывчатым.
Вся рыночная деятельность совсем как бы стерлась, только помнится,
как отрывок из кинофильма: я в грибном ряду, и все смеются, я тоже смеюсь,
и, может быть, смеются надо мной. И еще хмурый бородач в панамке, про
которого говорили: торгует от жадности. Во времена я не спал, ни разу не
захотелось. Прятал корзину, нашлось такое место около пустыря, на котором
всегда какие-нибудь ребята играли в футбол. Я тоже играл. Сначала смотрел,
а потом как-то позвали: <Эй ты, Старый, вставай в защиту!> Так и звали:
Старый. Чем неожиданнее или страннее прозвище, тем глубже, вероятно,
спрятана его причина. Ведь почувствовали каким-то образом ребята с пустыря