"Дмитрий Шашурин. Самородок, люди и лошади (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

будто самородок стряхнул их и, набирая скорость, понесся ввысь,
самораскупориваясь. А как еще было назвать мальчишке то, что он видел и
слышал собственными ушами? Только-только остекленевшая вода
расстекленилась и соскользнула назад в реку, раздался звук раскупоривания
бутылки, когда же самородок вознесся, получилось, словно на его пути
стояла вертикальная колонна бутылок и их подряд, со скоростью движения
самородка, раскупоривали, даже когда он скрылся с глаз, раскупоривание,
хоть и затихая, доносилось еще некоторое время. Причем раскупоривание
самое обыкновенное, бутылок с простым вином, не с шампанским и даже не с
квасом. Эту последнюю оговорку Петр Викторович стал прибавлять про себя
сравнительно недавно, уже после войны, потому что однажды вдруг отчетливо
представил домашний квас, который мать разливала по бутылкам, положив в
каждую по нескольку изюминок, а они с отцом - мужская работа -
закупоривали бутылки. Но пробки все равно иногда вышибало, или рвало сами
бутылки, и преимущественно по ночам. Зато уж квас был так квас, не надо и
шампанского. Внедрился же квас в воспоминания о самородке совершенно
обывательски: ракеты делаем, лунники, а чепуху, квас с изюминкой - руки не
доходят, так и соединилось: ракета - взлет, взлет - самородок - звуки
раскупоривания, но не громкого, как квас по ночам, тихого. Оттого и
спаялось с квасом - от обратного. И все же не фабула, только самому себе,
так каждый что-нибудь себе про себя рассказывает, перебирает цепи
эпизодов, подправляет, выкидывает, как и не было, потом тревожится, будто
потерял необходимую вещь. Сам с собой, наедине.
Конечно, к мнению, что нет фабулы и потому рассказывать нечего, Петр
Викторович пришел не сразу, наоборот, у него сразу же вслед за последней
еле слышно раскупоренной в поднебесье бутылкой начал чесаться язык, когда
он, еще будучи Петей, стоял по колено в воде, глядя то в небо,
запрокидывая голову, то на то место, откуда выпучился самородок, и
понимал, что теперь в его глупом положении нет ничего веселого. Он
нестерпимо захотел сейчас же рассказать папе-маме-Сухову, получить
объяснение и хоть как-то успокоиться и не остаться навсегда в дураках. Ему
сгоряча даже не пришло в голову, что можно не остаться в дураках, если
подождать, и если будет другое выпучивание, и если поймать самородок. К
сожалению, дождаться не вышло из-за внезапно налетевшего дождя, тучи лезли
из того клочка неба, куда раскупорился самородок, из-за дождя не вышло и
рассказать отцу с матерью, а Сухов, с которым Петя сидел на облучке,
накрывшись одним куском клеенки, за всю дорогу ни разу не обратил внимания
на его попытки завязать разговор, возможно, и не мог обратить - дорога
раскисла, очень просто поскользнуться кобыле, еще проще опрокинуться
дрожкам, однако. На пароме их настиг град, больно доставалось даже через
клеенку. Некоторые крупные градины так шлепались в воду, что Пете все
казалось - вернулся назад в реку самородок, но, окунувшись, градина
подпрыгивала и плыла по реке.
Дома и вовсе было не до разговора - обсушиться, растопить плиту, чтобы
обогреться и вскипятить чай, а там и в постель - поздно. Тем не менее Петя
все-таки сумел рассказать матери, торопясь, сбиваясь и ожидая, что почти
не слушавшая его мать наверняка скажет, что это была лягушка, и мать так и
сказала: лягушка. Тут Петр Викторович шутит про себя, что странно, как это
тогда совершенно не знали слова "некоммуникабельность". Ну а у Пети
оставалась еще надежда на завтра, на конюшню, на общество мальчишек и