"Дмитрий Щербинин. Парящий" - читать интересную книгу автора

только... А я вот верю, что в облаках есть души, что и в буре и в шторме
веют некие духи, и я верю, что надо преодолеть этот ветер ледяной, и тогда
вот достигнем рая... Бабушка, милая моя, где же ты?!.. Ведь близко, да
ведь?!.. Ну, услышь меня, ну помоги своему внуку! Пожалуйста!.. Какой же тут
холод!"
Собственно, все эти мысли совсем ненужными, лишними для него мыслями - он
знал это и много раньше, и теперь старался думать затем только, чтобы не
остановиться, чтобы поддаться этому, с каждым взмахом усиливающемуся ветру.
Он не смотрел вниз, но знал, что залетел уже на такую высоту, на какую
никогда прежде не залетал. То, что виделось с земли небольшим облачком,
разрослось теперь в огромный, заполняющий, казалось, весь небесный простор
сияющий стяг. Он смотрел только на это сияющее, и было и жутко, и восторг;
предчувствие долгожданного освобождения от чуждого ему мира, переполняло. Но
вот неожиданно все стало блеклым, невыразительным, дышать стало совершенно
невозможно (казалось, что он не воздух, но ледяные иглы вдыхал); и он
закашлялся, метнулся в этих потемках в одну сторону, в другую. Потом стал
делать стремительные, иступленные рывки, и, наконец, вырвался в
ослепительное сияние. Он прорвался через это облако, и теперь перед ним
открылось небо... О нет - не милым, но жутким, бесконечно пустым, чуждым
всякой жизни казалось оно на такой высоте - там уже не было ни одного
облачка, и чувствовалась пустота простирающаяся бесконечно далеко. Ветер же
тут дул ураганный - он сразу же подхватил, закружил Ваню, стремительно понес
куда-то. И тогда юноша испугался смерти - ужаснулся, что привычное ему бытие
исчезнет, и начнется что-то, быть может, еще более чуждое, нежели то, что
его окружало прежде.
Но он, все-таки, сделал еще несколько отчаянных рывков туда, ввысь эту, и
молил страстно: "Бабушка! Милая моя бабушка!.. Ну, вот видишь - плохо мне
сейчас; ну так и подхвати, и унеси же ты меня сквозь эту синь бесконечную,
ледяную - пожалуйста!.." Но тут очередной порыв ударил его с такой силой,
что-то затрещало в Ваниной голове, в глазах стало темнеть; и он,
развернувшись, полетел к земле.
Полет вниз, от полета вверх, по сути своей ничем не отличался. Какие-либо
законы притяжения ничего для него не значили, и он также разгребал руками,
также стремительно пролетал несколько метров, а потом начинал, замедляясь
постепенно, скользить, но никогда он, однако, не начинал падать. Все-таки,
он слетел к земле даже быстрее, чем отлетел от нее - так слетел, словно бы
за ним некое чудовище гналось: вот уже и распахнуло пред свои теплые объятия
усыпанное одуванчиками поле, и он привычно замедлился (делал это совершенно
бессознательно); опустился там, и весь сжался, задрожал. Разгоряченный,
борющийся за свое счастье, он продержался на той высоте значительно дольше,
чем мог бы в обычном состоянии, и теперь весь был посиневший, страшный,
похожий на мертвеца, только что из могилы выбравшегося. Он стучал зубами, и
сначала катался этих теплых одуванчиков и трав, а потом сжался так, как
сжимается ребенок в утробе матери, и пролежал так некоторое время, все еще
продолжая дрожать, стучать зубами...
Ну, а потом, как молнией прожгло Ваню, что родители, должно быть, уже
волнуются за него, и он ужаснулся своему поступку - теперь то, что казалось
естественным некоторое время назад, было и подлым и эгоистичным: "Да, как же
я мог отца, мать бросить? Только о своем счастье думал!.. Подлец ты и больше
ничего!.. Ну, по крайней мере теперь то скорее беги, и уж утешь ты их, как