"Вадим Сергеевич Шефнер. Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде " - читать интересную книгу автора

подставку для тростей и зонтов; сундуки; большие квадратные корзины;
комод красного дерева и зеркало над ним. От прихожей отходил большой
коридор, пронизывающий всю квартиру и ведущий к ванной, уборным и
кухне, к черному ходу. Другой коридорчик, короткий и узкий, вел в
небольшую крайнюю комнату, где жила бабушкина родственница, тетя
Жанна. Она редко показывалась на людях.
Однажды в прихожей возле двери, ведущей на парадную лестницу, я
увидел высокий ящик, стоймя приставленный к стене; от него приятно
пахло опилками. Из разговоров старших я уяснил, что этот ящик
называется так: гроб. Он стоял недолго. Тети Жанны я больше не видел,
но так как в моей жизни никакой роли она не играла, то ее исчезновение
прошло как-то мимо меня и никакого отношения к этому ящику, на мой
тогдашний взгляд, не имело.
Если бы мать и бабушка сильно плакали и горевали из-за кончины
тети Жанны, их волнение, наверно, передалось бы и мне. Позже я узнал,
что тетя Жанна долго болела, но в больницу поместить ее было нельзя.
Почти все петроградские больницы давно уже стали госпиталями и были
заполнены ранеными, а в те, которые остались для штатских, безнадежно
больных не брали. Да и кормили там плохо, потому что в городе было
голодно. По-видимому, смерть тети Жанны была облегчением и для нее, и
для ее родных. Вообще, как мне помнится (или только кажется), в те
годы не очень горевали о мертвых или умели скрывать свои чувства.
Если гроб в прихожей не испугал меня, то раскрытые зонтики (а
тогда они были только черные) вызывали во мне страх. Сейчас объясню
почему. Однажды я листал какую-то книгу или журнал (читать я, конечно,
еще не умел и даже не понимал, что такое буквы) и увидел там страшную
картинку: огромную летучую мышь на фоне белой луны и какого-то не то
замка, не то собора, кажется в готическом стиле. Черные крылья, очень
точно застигнутые художником в хищном и остром изломе, чрезвычайно
меня встревожили. С того дня я долгое время боялся раскрытых зонтов:
их очертания походили на крылья той летучей мыши. Когда в прихожей на
полу сушился чей-нибудь незакрытый зонт, я старался не смотреть на его
черные растопыренные лопасти. И в то же время очень тянуло поглядеть
на это чудище хоть одним глазком. Впрочем, зонты, сушившиеся в
прихожей, -- это было не такое уж частое явление; пользовались ими
только мать и бабушка. Мужчинам, как людям военным, ни калош, ни
зонтиков носить было не положено. К тому же мужчины находились на
фронте.
Еще боялся я одной крыши. Точнее сказать -- одного железного
навеса над ходом в темный подвал с той стороны Андреевского собора,
что граничит с Большим проспектом Васильевского острова. Теперь этого
навеса нет, да и вход в подвал давно забран кирпичом и заштукатурен.
Но когда мне случается идти по Большому, я всегда вспоминаю детство.
Проспект тогда был неширок, бульвара еще не существовало, а перед
каждым домом зеленел свой сад, закрытый для посторонних. Сад же при
соборе был открыт для всех. Там всегда резвилось много детей. Резвился
и я, но никогда не подходил близко к тому навесу: своими резкими,
жесткими очертаниями он напоминал мне крылья той же самой летучей
мыши. Он как бы парил, высматривая, на кого бы броситься.