"Лев Романович Шейнин. Тройка по физике (Из 2-й книги 'Записок следователя', Рассказ) " - читать интересную книгу автора

его!.." И даже из квартиры убежала. А я словно осатанел... И по-дурацки
считал, что доброе дело делаю, что отец должен быть строгим, чтобы сына
хорошо воспитать... Вот и воспитал -- всех троих погубил: и его, и
Машеньку, и себя!..
Теперь Колосов, чтобы поменьше бывать дома, оставался работать на
вторую смену.
В коллективе чутко отнеслись к нему, и товарищи по работе
старались, чтобы он не оставался один, наедине со своим горем.
Он страшно изменился за те несколько дней, которые заняло следствие
по этому делу. Его широкое и доброе крестьянское лицо резко осунулось и
постарело. Изменилась даже его походка -- теперь он ходил как-то
неуверенно, как бы не очень твёрдо владея ногами и заметно сутулясь.
Иногда он вдруг останавливался на полуслове, о чём-то задумавшись и
уставившись каким-то отсутствующим взглядом вдаль. Потом, вздрогнув,
тихо спрашивал:
-- Так вот, о чём у нас был разговор? Извините, у меня что-то с
головой... Я ведь все эти дни заснуть не могу...
Очень изменилась и Мария Петровна. Маленькая, ладная, большеглазая
женщина, только вступившая в четвёртый десяток, она ещё совсем недавно
была вполне счастлива в своей семейной жизни. Теперь всё это рухнуло.
Она знала, как нежно любил своего мальчика Николай Сергеевич, и с чисто
женской чуткостью понимала всё, что творится теперь в его душе, но была
бессильна помочь ему, тем более что сама считала его во всём виновным и
подсознательно не могла ему этого простить.
И вот теперь, сжигаемая безутешным горем, так яростно осуждая в
глубине души и в то же время так трепетно жалея мужа, Мария Петровна
как бы металась между этими противоречивыми чувствами, как между двух
огней, ни один из которых не мог погасить другой...
Мне с Осиповым удалось постепенно внушить ей, что Николай Сергеевич
слишком наказан случившимся, чтобы упрекать его в этом, и что теперь от
её поведения многое зависит. Она с этим согласилась.
-- Да, конечно, о чём говорить, -- тихо говорила она. -- Юрочку не
вернёшь, а жить надо. Николай так убивается, что мне за него страшно,
как бы он с собой чего не сделал... Я уж постараюсь, но только никак не
могу ему в глаза посмотреть -- вдруг догадается, что у меня на душе...
Вчера утром мы с ним на кладбище встретились... Я цветы на могилку
принесла, гляжу -- он сидит... прямо с ночной смены туда пришёл. И весь
в слезах. Увидел меня, пуще заплакал и говорит: "Никогда ты меня,
Машенька, не простишь!.. И сам я себя тоже никогда не прощу!.."
Однажды вечером мы сидели с Николаем Филипповичем Осиповым на
Тверском бульваре, отдыхая после работы и, как всегда в эти дни,
говорили о семье Колесовых. Николай Филиппович мне тогда сказал:
-- Очень я люблю нашу работу, но самое страшное в ней это то, что
слишком много человеческого горя приходится видеть. Знаешь, иногда мне
кажется, что рано или поздно это можно будет прочесть на моём лице...
Как часто люди сами повинны в своих страданиях, и как трудно научить их
правильно жить!..
Он замолчал. Было уже довольно поздно, но фонари ещё не горели и
вечерняя свежесть ходила волнами по аллеям бульвара, довольно
пустынного в этот час.