"Лев Романович Шейнин. Тройка по физике (Из 2-й книги 'Записок следователя', Рассказ) " - читать интересную книгу автораего!.." И даже из квартиры убежала. А я словно осатанел... И по-дурацки
считал, что доброе дело делаю, что отец должен быть строгим, чтобы сына хорошо воспитать... Вот и воспитал -- всех троих погубил: и его, и Машеньку, и себя!.. Теперь Колосов, чтобы поменьше бывать дома, оставался работать на вторую смену. В коллективе чутко отнеслись к нему, и товарищи по работе старались, чтобы он не оставался один, наедине со своим горем. Он страшно изменился за те несколько дней, которые заняло следствие по этому делу. Его широкое и доброе крестьянское лицо резко осунулось и постарело. Изменилась даже его походка -- теперь он ходил как-то неуверенно, как бы не очень твёрдо владея ногами и заметно сутулясь. Иногда он вдруг останавливался на полуслове, о чём-то задумавшись и уставившись каким-то отсутствующим взглядом вдаль. Потом, вздрогнув, тихо спрашивал: -- Так вот, о чём у нас был разговор? Извините, у меня что-то с головой... Я ведь все эти дни заснуть не могу... Очень изменилась и Мария Петровна. Маленькая, ладная, большеглазая женщина, только вступившая в четвёртый десяток, она ещё совсем недавно была вполне счастлива в своей семейной жизни. Теперь всё это рухнуло. Она знала, как нежно любил своего мальчика Николай Сергеевич, и с чисто женской чуткостью понимала всё, что творится теперь в его душе, но была бессильна помочь ему, тем более что сама считала его во всём виновным и подсознательно не могла ему этого простить. И вот теперь, сжигаемая безутешным горем, так яростно осуждая в как бы металась между этими противоречивыми чувствами, как между двух огней, ни один из которых не мог погасить другой... Мне с Осиповым удалось постепенно внушить ей, что Николай Сергеевич слишком наказан случившимся, чтобы упрекать его в этом, и что теперь от её поведения многое зависит. Она с этим согласилась. -- Да, конечно, о чём говорить, -- тихо говорила она. -- Юрочку не вернёшь, а жить надо. Николай так убивается, что мне за него страшно, как бы он с собой чего не сделал... Я уж постараюсь, но только никак не могу ему в глаза посмотреть -- вдруг догадается, что у меня на душе... Вчера утром мы с ним на кладбище встретились... Я цветы на могилку принесла, гляжу -- он сидит... прямо с ночной смены туда пришёл. И весь в слезах. Увидел меня, пуще заплакал и говорит: "Никогда ты меня, Машенька, не простишь!.. И сам я себя тоже никогда не прощу!.." Однажды вечером мы сидели с Николаем Филипповичем Осиповым на Тверском бульваре, отдыхая после работы и, как всегда в эти дни, говорили о семье Колесовых. Николай Филиппович мне тогда сказал: -- Очень я люблю нашу работу, но самое страшное в ней это то, что слишком много человеческого горя приходится видеть. Знаешь, иногда мне кажется, что рано или поздно это можно будет прочесть на моём лице... Как часто люди сами повинны в своих страданиях, и как трудно научить их правильно жить!.. Он замолчал. Было уже довольно поздно, но фонари ещё не горели и вечерняя свежесть ходила волнами по аллеям бульвара, довольно пустынного в этот час. |
|
|