"Лев Романович Шейнин. Карьера Кирилла Лавриненко ("Записки следователя") " - читать интересную книгу автора

отправлялись на каторгу. Кирилл Федорович, как он теперь величался, приобрел
холеный, важный вид. Он очень следил за своей внешностью, манерами, языком.
И когда по палубе "Петра Великого" проходил важный, подтянутый, в белом
кителе, штабс-капитан, всякому могло показаться, что он доволен своей
судьбой и счастлив своим положением.
И редко кто догадывался, как ему страшно, как он всегда и всякого
боится, как в каждом матросе ему чудится тот, кто отомстит за своих
товарищей, как по ночам он кричит от кошмаров и глотает пилюли от злой
бессонницы и как никакие пилюли не в силах ее одолеть.
Так прошло пять лет. И вдруг началась революция. Она застала Лавриненко
все в том же Ревельском рейде. В городе на набережной шли нескончаемые
митинги. Холодными, тревожными ночами, запершись в своей каюте, Лавриненко
старательно записывал фамилии, приметы, факты, наблюдения. Он все еще
надеялся, что эти записи пригодятся охранному отделению.
Потом он решил еще раз отличиться и "подавить мятеж". Он поехал в город
и выступил на одном из митингов. Он призывал матросов и горожан остаться
верными "царю-батюшке" и не слушаться "смутьянов". Его сбили с ног, пытались
устроить самосуд, ему чудом удалось спастись.
Через несколько дней Лавриненко был арестован и направлен в Петроград.
Его обвиняли в принадлежности к охранке. Он запирался, но был изобличен. Он
уже потерял надежды на спасение. Но тут начались июльские события, и
Лавриненко внезапно освободили. Временному правительству было не до
охранников и провокаторов - надо было освободить тюрьмы для большевиков...
Прошло полтора месяца с того дня, когда мы впервые познакомились с
Лавриненко. Вот он сидит перед моим столом, с его аккуратно подстриженной
седой бородкой, неторопливыми движениями, маленькими серыми, глубоко
сидящими глазками. У него тихая, чуть слащавая речь, он скупо роняет слова,
отвечая на вопросы; он любит подумать, прежде чем ответить. За эти полтора
месяца мы виделись почти каждый день, мы изучили друг Друга. И каждый раз мы
вместе совершаем прогулку в прошлое, в те давно минувшие, но незабываемые
дни.
Неторопливо и всегда вдвоем совершаем мы эти экскурсии в прошлое, в те
трагические и славные дни, ищем и находим запоротых, замученных, повешенных
за то, что они добивались свободы для своего народа и счастья для своей
родины.
И так постепенно мы доходим до того июльского дня, когда растерянный и
безмерно счастливый Лавриненко вышел из ворот тюрьмы.
- Расскажите, куда вы пошли после этого, где жили, что делали, как
скрывались, на что рассчитывали?
- Гражданин следователь, я не скрывался. Я-то полагал, что три месяца
отсидки искупили мою вину...
- Не наивничайте, Лавриненко, это вам и не по возрасту и не к лицу.
Если вы не скрывались, то зачем, спрашивается, три раза меняли фамилию,
десятки раз переезжали из одного города в другой и скрывали свое
местонахождение даже от родных и близких? Зачем?
Он молчит. Тогда я протягиваю ему справки о перемене им фамилии
Лавриненко на Полухина, потом Полухина - на Шлосса. Я подвожу его к карте и
указываю кружки городов, по которым он метался все эти годы, - Петроград,
Астрахань, Москва, Киев, потом Ленинград...
- Вот она, ваша география, Лавриненко, за эти годы. Значит, скрывались