"Лев Шейнин. Исчезновение ("Записки следователя") " - читать интересную книгу автора

Работник угрозыска в присутствии служителя морга привычно предъявлял им
"на предмет опознания и установления личности" очередной женский труп, и
каждый раз Михаила Борисовича трясло, как в лихорадке, а мать Елочки,
всхлипывая и заикаясь от волнения, едва была в силах пролепетать: "Нет, нет,
не она..."
И в самом деле, это была не она, а какая-то другая несчастная,
раздавленная поездом "ли машиной, внезапно скончавшаяся от разрыва сердца и
потом обнаруженная случайным прохожим, - не она это была, не она! Не о ней
говорил "очевидец" из Болшева, не с нею беседовала старушка из Пушкина, не
она испугала стрелочницу из Мытищ...
Теперь, рассказывая мне и Голомысову об этом многомесячном хождении по
мукам, мать Елочки, исхудавшая седая женщина, роняла все еще невыплаканные
слезы и тихо повторяла:
- Не она, не она...
Я помню, что в этом долгом и трудном разговоре с матерью Елочки,
задавая ей привычные и важные для следствия вопросы, и я и Голомысов не
могли смотреть ей в глаза, потому что мы пока еще ничего не могли ответить
на светившийся в них жгучий и такой правомерный материнский вопрос: что же
случилось с ее единственной дочерью, что и почему случилось с нею и как это
могло случиться вообще?
И хотя мы совсем недавно занимались этим делом, но такова уж психология
следственного работника и криминалиста, что мы оба чувствовали и себя
виноватыми в том, что до сих пор не разгадана тайна этого исчезновения
молодой советской женщины, что мы даже еще не знаем, погибла она или нет, а
если погибла, то, значит, не смогли ее сберечь, хотя для того ведь и
поставлены на свои посты.
Как всегда, вспоминая об этом необычном деле и о многих других делах об
убийствах, к расследованию которых мне приходилось иметь отношение за годы
своей следственной работы, я думаю, что самым трудным в ней, как и в работе
моих товарищей - сотрудников прокуратуры, угрозыска, милиции, - было именно
это чувство собственной вины, так точно выраженное в трех скупых словах: "не
смогли уберечь". А с другой стороны, нестерпимо и чувство своего
профессионального бессилия, когда страшное преступление оказывается в
результате нераскрытым и, следовательно, остается безнаказанным.
Но как ни тягостны для всякого криминалиста эти чувства, они бледнеют
по сравнению с другим, неотвязным и жгучим, когда по уликам, хотя и веским,
но косвенным, арестован по обвинению в тяжком преступлении человек, упорно
отрицающий свою вину, и тебя, арестовавшего этого человека и ведущего
следствие о нем, неустанно гложет сомнение: а вдруг он и в самом деле не
виноват и все собранные против него улики лишь случайное и роковое стечение
обстоятельств, обманувшее тебя, не сумевшего верно в этих уликах разобраться
и правильно их оценить? А вдруг это вторая и еще более опасная сторона
твоего профессионального бессилия, следствие твоей самоуверенности или
легкомыслия, твоей безответственности и равнодушия к человеческой судьбе, -
равнодушия, при котором следователь превращается в тупую и жестокую машину,
бессмысленно калечащую ни в чем не повинных людей?
Могли ли я и Голомысов, приступая к работе по этому делу, предположить,
что именно в связи с ним нам суждено пережить все три вида этих тяжелых
сомнений и чувств?
На следующий день после допроса матери Елочки, кстати повторившей