"Светлана Шенбрунн. Пилюли счастья (роман) " - читать интересную книгу автора

почему - веревка? Не было никакой веревки! Она умерла естественной смертью.
Хотя действительно неожиданно. Скончалась от приступа астмы. Так, во всяком
случае, нам объявили... Разве у нее была астма? Кто знает, все может быть. У
каждого может случиться астма.
А торт, говорят, во сне видеть - хорошо: к достатку. К богатству!
Как же всколыхнулся, как разыгрался весь подлый издательский люд, какой
возмущенный ропот стоял на похоронах - вы подумайте, это надо же:
двухкомнатная квартира остается старухе с девчонкой! На двоих -
двухкомнатная квартира!.. Хотя, впрочем, - Фринляндкин. Фринляндкин все еще
числился прописанным на той же жилплощади. Почему -
/Фринляндкин?/ Фридлянд была его фамилия. Люсенька всегда звала его по
фамилии. Так что и он мог претендовать. На вполне законном основании.

4

Любино письмо как сквозь землю провалилось! Ни на полках, ни в ящиках,
ни на кухне, ни в комнате, ни на письменном столе, ни на комоде, ни в
комоде, ни на подоконнике, ни в туалете - что за напасть! Куда оно могло
подеваться?
- Не знаю, - бормочет Мартин, - не знаю, дорогая... - Даже несколько
неодобрительно бормочет - нету у него возможности следить за чужими
письмами, и так хлопот полон рот. Каждый должен сам заботиться о своих
бумагах.
Разумеется - смешно было и спрашивать. Он никогда ничего не знает.
Не знает и не помнит. Кроме своего великого пожара на два ленда.
Неужели мальчишки утащили? Зачем? Нет, не похоже на них...
Я в десятый раз выдвигаю все ящики - все то же самое: дурацкие
бумаженции, счета, квитанции, заказы на переводы, квиточки чеков, банковские
отчеты. Есть и письма - и от Любы, и от Дениса, - но старые. Несколько
открыток от ленинградских приятельниц, несколько от иерусалимских знакомых.
Мамин дневник, благодаря голландскому посольству спасенный от небытия.
Обыкновенная ученическая тетрадка.
Общая. У меня были почти такие же. В старших классах. В линейку и в
клеточку. В клеточку мне больше нравились. Я по всем предметам писала в
клеточку, в старших классах это разрешается. Обложка совсем уже
скукожилась - коричневая дерматиновая обложка... Непонятно - казалось бы,
лежит себе в ящике, вдали от разрушительного действия света и влаги, а все
равно коробится и трескается. И бумага желтеет, и записи бледнеют. Зачем она
записывала? Считала своим долгом фиксировать происходящие события? От горя?
От одиночества? Оставить память? Не уйти бесследно? К кому она обращалась? К
дочери, внукам, потомкам? Надеюсь, он помогал ей, этот дневник... Люди тогда
иначе мыслили и иначе чувствовали. Покажите мне сегодня чудака, который бы
вел дневник! Разве что какая-нибудь девчонка двенадцатилетняя, да и то
такая, которая не умеет кататься на коньках. Взрослым сегодня некогда.
Может, следовало бы издать его? Но, с другой стороны, для чего? Для кого?..
Сколько их велось, таких дневников, во дни бедствия и гибели?
Десятки? Тысячи? Где они теперь? Заглядывает в них кто-нибудь?
Мне было пятнадцать лет, когда я впервые увидела эту тетрадку. Люба
взялась наводить порядок и нашла на дне комода. А меня от прикосновения к
этим листам будто током прожгло. Будто вдруг почувствовала ее рядом. Все