"Виктор Шендерович. Избранное (из разных книг)" - читать интересную книгу автора

именно: подозревал Семен Исаакович, что кончится раньше нее -- и даже скорее
всего, потому что живучей мадам оказалась до чрезвычайности, а надеяться на
добровольный уход в данном случае не приходилось.
И проснувшись в одно среднестатистическое утро, он вдруг остро пожалел
себя за бесцельно прожитые годы и понял с холодной утренней ясностью, что
старая блядь попросту надула его, ограбила, обсчитала на целую жизнь.
И тогда Семен Исаакович встал, умылся и пошел в ОВИР подавать документы
на развод. Сначала, окаменев от обиды, мадам замолчала на целый год, а когда
Семен Исаакович робко напомнил ей о своем желании расстаться, начала
скандалить.
Два года она не давала согласия, а потом, расплевавшись, ободрала
Семена Исааковича как липку и, изнасиловав на память, отпустила на свободу
-- без сбережений, квартиры и в последних брюках. Но к этому времени ему
было уже все равно -- лишь бы никогда больше не видеть этой отвратительной
бабы с ее перестройкой, что по-латыни, как сказал по секрету знакомый врач,
означает "климакс".
Про государство, куда съезжал Семен Исаакович, он слышал от
Центрального телевидения много плохого, но ее там не было -- это он узнал от
надежных людей совершенно точно.
Немного пугала концентрация евреев, но всю войну Семен Исаакович
провоевал в разведке и был не робкого десятка. От новой пассии он не ждал
любви, ограничивая свои притязания покоем и уважением к старости.
Он дремал в ожидании вылета в Вену, и ему снился духовой оркестр
Министерства обороны, исполняющий марш "Прощание славянки".
Самоопределяшки
Дядя Гриша появился на пороге родной коммуналки с чемоданчиком в руке,
другой прижимая к тощей груди самоучитель по ивриту. Месяц, проведенный им в
командировке в Воронеже, не пропал даром: он уже знал несколько слов на
родном языке плюс почерпнутое от сиониста-наставника Безевича выражение "киш
мир ин тухес". Что это самое "киш мир ин тухес" означало, дядя Гриша еще не
знал, но, судя по частоте употребления сионистом Безевичем, без этих слов
делать на исторической родине было нечего.
Евреем дядя Гриша ощутил себя недавно, а до этого ощущал себя тем же,
что и все, и хотя писал в пятом пункте все как на духу, но лишь только
потому, что в детстве его приучили говорить правду.
Выпив чаю, дядя Гриша опустился в продавленное кресло и блаженно
вытянул ноги в тапках. Он был немолод и любил подремать, окончательно уяснив
в последние годы, что ничего лучше собственных снов уже не увидит. Но
подремать не удалось. Через некоторое время в мягкий туман размягченного
сознания вплыл тоскливый, повторяющийся через равные промежутки звук. Звук
шел из-за стенки, за которой жила семья Ивановых:
-- Уэн-нь! Уэн-нь! Уэн-нь!..
Как оказалось, это было увертюрой: после очередного "уэн-нь" из-за
стенки донесся дискант главы семьи, поддержанный разнокалиберными голосами
остальных Ивановых.
Пели все они не по-русски.
По голове дяди Гриши поползли мурашки. Он встал и на цыпочках вышел в
коридор. Но это были не галлюцинации. Из-за ивановских дверей явственно
доносилось пение и систематическое "уэн-нь", вызывавшее в организме дяди
Гриши чувства совершенно панические.