"Люциус Шепард. Знаток тюрьмы" - читать интересную книгу авторазаписных книжках, хотя ни одни мужик с виду не казался хоть сколько нибудь
старше меня. Грубо махнув рукой на всех, я снова зашагал, но кто-то позади меня крикнул: "Сука!", и я повернулся. Лысый появился из камеры и свирепо смотрел на меня поросячьими глазками. Он поднял кулак и потряс им в воздухе, спазматическим жестом фрустрации. "Сука!", повторял он. "Сука...ах ты сука!" Он сделал еще один детский жест и начал икать. Я видел, что он готов зарлакать, его подбородок дрожал. Он тяжело шагнул вперед, потом скованно повернулся и схватился за решетку своей камеры, сунув лицо между железом - казалось, словно он забыл, что воротца открыты. Многие заключенные покинули свои камеры и стояли вдоль ярусов, сконцентрировавшись на нем - он закрыл голову ладонями, словно защищаясь от давления взглядов, и сполз на колени. Сдавленное рыдание сорвалось с его губ. Весь дрожа, он уселся на корточки. Стыд и ярость спорили на его лице, два потока сливались вместе и за мгновение до того, как свалиться на бок, он поймал течение одного из потоков и слабо произнес в последний раз: "Сука!" x x x За девятым пролетом лежал глубоко затененный блок камер, где стояла пахнущая плесенью клаустрофобная атмосфера катакомбы. Стены из голого камня стояли тесно, по ним бежали железные лестницы; камеры походили на жерла пещер; тусклые белые потолочные огни обладали силой излучения далеких звезд, спрятанных в складках черного облака. Уставший до предела, я уже не желал исследовать этот блок. Сразу у подножия лестницы находилась камера открытая и незаселенная, и, решив, что самый безопасный способ будет позволить любому же поразило качество матраца. Хотя внешне он казался обычным - тонким и бугристым, он был мягче и эластичнее, чем любой из тюремных матрацев, на котором я когда-либо располагался. Я растянулся на койке и обнаружил, что подушка тоже замечательно мягкая и тугая. Закрыв глаза, я позволил покою усмирить меня. Должно быть, я задремал на несколько минут, когда услышал баритон, произнесший: "Пенхалигон? Это ты, парень?" Голос был слегка знаком, и что-то знакомое было в тощем, широкоплечем мужике, стоявшем у входа в мою камеру. В раме тяжелой массы сальных волос его лицо было узким, с длинными челюстями и впалыми щеками, с тонким носом и полными губами. Он мог быть любимым ребенком Элвиса и Злобной Ведьмы Запада. Я не мог его припомнить, но почувствовал, что должен быть настороже. Он хрюкнул-хохотнул. "Да я не так уж изменился. Просто сбрил бороду, вот и все." Я узнал его и сел прямо, встревожившись. "Да не вскакивай. Я не пришел тебя трахать." Он угнездился на краешек койки, скосив глаза на камеру. "Тебе надо повесить одну-две картинки на стенах, здесь на складе есть самые всякие." У меня имелись к нему вопросы, касающиеся как существа дела, так и несколько домовитого характера его последнего заявления, ибо во время моего первого месяца в колонии минимального режима Ричард Кози, тогда отбывавший восьмерку за убийство, отправил меня в госпиталь на большую часть месяца с ранениями, проистекшими после избиения и попытки изнасилования; поэтому его комментарий по поводу внутреннего убранства как-то проскользнул мимо меня. |
|
|