"Люциус Шепард. Знаток тюрьмы" - читать интересную книгу автора

К тому моменту, когда я достиг шестого пролета, я оценил, что прошел
приблизительно две трети длины пристройки, взобравшись на две трети высоты
холма, на вершине которого покоились стены тюрьмы; и хотя я сохранял
надежду, что найду хоть какое-то подобие властей, я решил попросить помощи и
приблизился к долговязому, с круглым животиком мужику с розоватым куполом
черепа, напоминавшем слегка потертую карандашную резинку, иллюзию
поддерживали его крошечные глазки и все остальные в целом малозаметные черты
лица. Он сидел в камере справа от лестницы, одетый - как и все в пределах
видимости - в серые брюки и сходную по тону рубашку. Он поднял глаза, когда
я подходил, посмотрел сердито и опустил записную книжку, в которой что-то
писал. Воротца в его камеру были полуоткрыты, и я встал достаточно далеко от
них, предчувствуя, что его дурное настроение может вспыхнуть пуще.
"Эй, брат", сказал я. "Что тут с этим местом? Никто не записывает
прибытие и все такое?"
Мужик смотрел на меня секунду, вертя колпачок ручки. На его пальцах
были слабые чернильные следы, тени старых татуировок. Точность его движений
выражала определенную степень нервозности, но когда он заговорил, голос его
был спокоен, свободен от рисовки. "Боюсь, я не могу тебе помочь", сказал он.
Я, наверное, был бы на знакомой почве, если б он отреагировал
проклятием, угрозой, или раболепием, жульническим энтузиазмом, которые
сигнализировали бы, что он воспринимает меня, однако его вежливый формальный
ответ не соответствовал ни одному из моих ожиданий. "Я не прошу, чтобы ты
встревал, мужик. Мне просто надо знать, куда идти. Я не хочу, чтобы мне
надавали по яйцам только за то, что я неправильно свернул."
Глаза мужика перекочевали на стену камеры; он, казалось,
сосредотачивался, словно я был раздражителем, чье присутствие он силился
превозмочь. "Иди, куда хочешь", сказал он. "В конце концов ты найдешь что
тебе подойдет."
"Сволочь!", забренчал я наручниками о решетку. "Ты, сука, о чем
толкуешь? Я тебе не какая-то вонючая рыба!"
Его лицо напряглось, но он продолжал смотреть на стену. Внутри камера
была выкрашена желтовато-кремовой краской, стены пачкали пятна выцветания и
места, где краска отшелушилась, в целом все слегка напоминало ряд деревьев,
растущих из бледного грунта. Через несколько секунд он, казалось, весь ушел
в созерцание картины. Некоторые из людей в других камерах на нижнем ярусе
повернулись в нашу сторону, однако никто не подошел к своим дверям, и я не
ощущал общей враждебности. Я привык к тюрьмам, наполненным людьми, жаждущими
зрелища, чтобы рассеять рутину, любого рода действия, чтобы скрасить
монотонность, и ненормальное молчание и пассивность этих мужиков
одновременно пугала меня и вводила в ярость. Я кружком прошелся по коридору,
обводя жителей камер пристальным взглядом, ненавидя их мягкие, безразличные
лица и произнес голосом достаточно громким, чтобы услышали все: "Кто вы
здесь, кучка гомосеков? Куда мне, черт побери, надо идти?"
Некоторые возобновили свои тихие занятия, в то время как другие
продолжали наблюдать, но никто мне не ответил, и единодушное отсутствие их
реакции, странная плотность атмосферы их молчания действовали мне на нервы,
играли на них. Я подумал, что попал, наверное, не в тюрьму, а в сумасшедший
дом, заброшенный хранителями. Мне хотелось проклинать их дальше, но я
чувствовал, словно швыряю камни в церковный шпиль, такими равнодушными и
неуязвимыми они казались. Словно старушки, утонувшие в своем вязании или